class="p1">— Я приду к тебе, — твердо говорит Николай.

А она думает, глядя перед собой: не надо, не надо… И ей вспоминается их встреча на кладбище, когда она одно мгновение готова была остаться с ним и подождать его жену.

— Я найду тебя, если ты уедешь, — сказал он упрямо, и в ней все откликнулось на его слова, потому что она ждала их.

Он подвинулся к ней, взял ее ладонь в свои большие ладони с желтыми от табака пальцами.

— Зачем ты усложняешь? У нас и так все сложно.

— Ты хочешь упростить тем, что придешь ко мне?

— А ты тем, что уедешь отсюда?

— Значит — головой о стену?

Николай не выпускал ее руку. Вблизи он видел, как на ее тонкой шее взволнованно пульсировала сонная артерия.

Сонная… Ее можно видеть во сне.

Можно не спать, чувствуя ее биение.

— Мы уедем вдвоем, — сказал Николай. — Я тоже еще не вышел из поры романтиков. Ты мне все равно поверишь. Учти, я упрям. И люблю, — добавил он, крепко сжимая ее ладонь.

Она осторожно высвободила свою руку и тут же схватила его предплечье, когда он потянулся за сигаретой. Оба засмеялись.

Проходили редкие прохожие, которые, наверное, и минуту назад проходили, но они их не видели. Ветер утих. Было жарко. Откуда-то доносились ритмы «Болеро» Равеля — где-то открыли окна. Эти звуки вызывали у него представление о знойной пустыне и о верблюжьем караване: верблюды тяжело ступают по песку, мотаются тюки, позвякивают кривые сабли у людей с шоколадными лицами.

— А я вспомнил, где слышал тот вальс, — задумчиво проговорил Великанов. — Как ни странно, его любила играть моя жена.

— Мне пора, — вздохнула Тоня и встала. Она пошла сначала тихо, потом быстрее. У ворот обернулась, и он крикнул ей:

— Приду!

Юмор озонирует воздух.

Серьезная атмосфера

бедна кислородом, в ней

можно уснуть. Вспомни-ка

скучные собрания!

В ординаторской никого, кроме них, не было. Покачивалась кремовая занавеска у открытой фрамуги. По коридору изредка пробегали сестры.

Великанов нервно курил. Выходка жены его взбесила. У него не вызывало сомнений, что тупую, незрячую целеустремленность Великановой расчетливо использовали для шантажа. Жена могла убедиться: напоминание о былом счастье не делает человека счастливым, скорее наоборот. В этих условиях Щаповой не составило труда уговорить ее обратиться к главному врачу. При всей своей практичности Великанова, по-видимому, оставалась женщиной, у которой вопрос о семье заслонял все остальное. Оскорбленное женское самолюбие лишило ее возможности посмотреть глубже, делало ее старания упрямыми и безрассудными.

Но Николая сейчас беспокоило не это. Пусть его куда-то вызовут и, механически взяв под защиту несуществующую семью, будут говорить о моральном облике молодого человека и об ответственности его перед народом. Такова сила заявления: оно обязывает к истине, а формально на него достаточно отреагировать в угоду какому-то идеальному принципу, не берущему в расчет конкретные обстоятельства.

Час назад Великанов узнал, что его жена приходила к Липкину. Николай разыскал Глушко, опасаясь, как бы этот факт не повлиял на решение Саши. Разумеется, Николай хотел, чтобы Глушко не был от него зависим в вопросе, как поступать со Щаповой, и сейчас старался выяснить, известно ли Саше о разговоре Великановой с главным врачом.

Глушко готовился к хирургической конференции. Перед ним лежал ворох историй болезни, он листал их и, кажется, не очень слушал Николая. Глухой халат и надвинутая до бровей шапочка делали его непривычно сосредоточенным, и Великанов невольно спрашивал себя, не означает ли это, что Глушко в курсе последних событий. Но время от времени Саша брал в руки исписанные листы бумаги и читал вслух. И если фраза звучит коряво или напыщенно, он виновато улыбался. И Великанов, диктуя выправленный абзац, забывал о сигарете.

Наконец Глушко посмотрел на часы, спрятал истории болезни в стол и поднялся. Они вышли из кабинета. В конце коридора Глушко придержал Великанова за руку и свернул в изолятор. После светлого коридора в палате было совсем темно. У занавешенного одеялом окна стоял наркозный аппарат. В темноте всплыла фигура сестрички. Девушка встала со стула и поздоровалась с ними.

Мальчик на кровати дышал с пугающим свистом. Сестричка, нашарив ногой педаль, включила отсос. Глушко что-то сказал ей, и Великанов увидел, как короткими движениями она стала удалять слизь из трубки, вставленной в горло Бориса.

Каждый раз, заходя сюда, Николай чувствовал себя новичком, и им овладевало паническое убеждение, что из него никогда не получится хорошего хирурга. И имея в виду только себя, он думал, как медицина в многочисленных случаях теряет свое могущество от ошибки неуча, от самоуверенности ученого, от поспешности и медлительности, от легкомыслия и педантизма. И самое досадное в этом, что многовековой опыт миллионов людей пасует перед оплошностью одного человека.

Он вышел из палаты и зажмурился от света. Какая-то мамаша, положив на кушетку закутанного ребенка, оглядывала себя в зеркало. Она сняла больничный халат и провела рукой по седеющим волосам.

Его догнал Глушко.

Поравнявшись с Микешиной, Саша почувствовал, как трудно ему поставить эту женщину в ряд с другими, которых он провожал до двери и от которых выслушивал слова благодарности. Он наклонился над Петькой, потрепал его за подбородок.

— Что будете делать с сыном? — в упор спросил Микешину.

Она вскинула голову. В серых глазах стояла угрюмая тоска.

— В дом ребенка определю…

Николай Великанов только сейчас, глядя, как на скулах Глушко вспухли желваки, узнал Микешину. Он позавидовал спокойствию Саши, который в эту минуту не мог не думать о своей рано умершей матери.

Все мамы, когда их дети в беде, ведут себя так, словно им служит золотая рыбка: для них нет невозможного. Каково же сыновьям, которые в трудный час лишены этой святой, пусть воображаемой, но всегда всесильной поддержки?

На улице было душно. Низкое солнце зависло в тугих облаках над горизонтом. Грохотала прицепами автотрасса. Над строящейся школой-интернатом развернулся и замер башенный кран, возникший здесь на пустыре, как птица Феникс.

Они посторонились, пропустив подводу, груженную строительным мусором. Оба почти одновременно увидели высокую сутулую фигуру Карпухина. Тот шагал, увлеченно размахивая руками.

— Виталий Петрович! — позвал Глушко.

Карпухин круто свернул и подбежал к ним. За очками весело блестели глаза. От него попахивало спиртным.

— Дал газу до отказу, — определил Саша.

Виталий засунул руки в карманы и выпалил в лицо озадаченному Глушко:

— Любопытствуешь? Ну-ну! Неправы те, кто сладко едят, и те, кто горько пьют? Ох, трудно найти правду! — Самодовольно потряхивая чубом, он закончил: — Я сегодня рыцарь Зеленого Змия Горилковича!