лет сорока и вырос при церкви – найден был подкидышем на церковных ступенях; с тех-то самых пор жизнь его и не задалась, то есть, можно сказать, с самого начала.

– Брат Пепинус, – обратился к нему Ханс ван дер Лаан, – отвечай по всей правде: ты ли погребал достойную супругу вот этого знатного рыцаря, умершую родами, вместе с ее нерожденным отпрыском?

Брат Пепинус заморгал бледными глазками, соображая – как ему лучше ответить: взять дело на себя или свалить на кого-нибудь.

– Да он это был, – вмешался рыцарь Фулхерт, отрезая брату Пепинусу путь к отступлению. – Самолично он. Уж мне ли эту рожу не запомнить!

Брат Пепинус посмотрел на Фулхерта пристально и злобно: он как будто хотел сказать, что тоже не забудет его лица и при случае отомстит, вшами или каким-либо иным способом.

– Итак, ты совершил похороны?

– Ну я.

– И как ты их совершил?

– Как было приказано. Выкопал яму то есть.

– Какой глубины ты выкопал яму?

– Как было приказано, такой и выкопал. Знатных глубоко хоронят. У них гроб большой.

– И ты тщательно ее выкопал, подровнял лопатой, сделал острые углы, похлопал по стенкам ямы?

– Все как положено сделал, – отвечал брат Пепинус. – Да хоть проверьте. Только там сверху же надгробие положили таких размеров, что две семьи могли бы поселиться, не будь оно внутри целиковым.

– Сдвигать надгробие – это дорого обойдется, да и шум поднимется на весь город, а там и до герцога слухи долетят, – заметил ван дер Лаан и посмотрел на Фулхерта.

– Дьявол! – сказал Фулхерт, вскакивая со стула. – Знать ничего не хочу. Пусть этот вшивый убирается. Глубокую он могилу выкопал, оттуда не то что мертвый – живой бы не выбрался.

– Тогда как можно объяснить появление госпожи?

– Вы духовное лицо, вы и объясняйте, – огрызнулся Фулхерт. – А мне позвольте просто забрать мою жену. Кстати, где ребенок?

– Какой ребенок?

– Мой ребенок! Не родившийся!

– Возможно, он превратился в рыбу, – предположил ван дер Лаан.

– Это самая большая чушь, которую могло изречь лицо вашего положения, – сказал Фулхерт ван дер Хейден. – У меня аж пот под мышками выступил, что случается крайне редко. Как это ребенок мог превратиться в рыбу?

– Да уж, – вмешался брат Пепинус развязно, – рыба родится только от рыбы, а от благородного господина рождается либо благородный господин, либо ублюдок, тут уж кому как повезет.

– Вон! – заорали хором Ханс ван дер Лаан и Фулхерт ван дер Хейден.

Пепинус пожал плечами и вышел.

– Сын мой, – мягко заговорил священник, – положение весьма щекотливо. С одной стороны, дама определенно является вашей покойной супругой. Лицо, вся ее фигура, волосы – все говорит о том, что это она. С другой стороны, супруга ваша скончалась, ребенок ее пропал, наличие гигантской рыбы опять же вызывает неприятные вопросы… Таким образом, она будет одета в монашеское платье и помещена в этом доме под стражу. Далее будет проведено расследование, дабы установить: является ли она жертвой колдовства, является ли она сама колдуньей, является ли она действительно вашей женой или же это некое наваждение, является ли она главной в паре с рыбой или же рыба втайне диктует ей свою волю, кем является данная рыба и, наконец, является ли ваша жена действительно покойной. В наших общих интересах произвести это расследование без огласки, поскольку независимо от результатов ничего хорошего нашему городу эта история не сулит.

Рыцарь Фулхерт ван дер Хейден побагровел.

– Так я могу поговорить с ней или нет?

– Попытайтесь.

Фулхерт метнулся к занавеске и отдернул ее.

Женщина, одетая в монашескую одежду, сидела на кровати, свесив ноги. На коленях у нее лежала огромная рыба. Женщина и рыба одинаково и одновременно открывали и закрывали рот. Больше ничего ни Фулхерт, ни священник добиться от них не смогли.

4

Братство, которое называлось Небесный Иерусалим Святого Иоанна Разбойного, зародилось там же, в доме причта собора Богоматери.

Произошло это не то чтобы само собой, но близко к тому.

Как-то вечером брат Эберхардус, рослый детина, говоривший низким басом, и юный, но весьма высокоученый брат Сарториус возвращались в город через поле. Они ходили на дальний покос (дело было во второй половине лета) посмотреть, как обстоят дела с церковными угодьями.

Дорога была знакомая, много раз хоженая, до сумерек оставалось еще больше часа, и вот они шли и разговаривали о разных незначительных делах, и вдруг брат Сарториус замолчал.

Брат Эберхардус остановился и обернулся к нему, стоя посреди тропинки.

– Что это с тобой? – спросил он.

А брат Сарториус в тот момент был уже очень бледный. Он и так-то никогда не отличался живым цветом лица, но тут сделался просто мертвенного оттенка, глаза у него ввалились, рот втянулся, а нос вытянулся и заострился. И выглядел теперь брат Сарториус прямо как труп. Брат Эберхардус так про него и подумал: «Вот так же он будет смотреться в гробу, тьфу, тьфу, что за мысль!»

Мысль, и вправду, была какая-то неприятная, но что с ней поделаешь: иные мысли приходят в голову без приглашения, и тут главное – не подружиться с этой мыслью и не сделать ее своей.

Не успел брат Эберхардус спросить своего спутника: «Что с тобой?», как тот протянул руку и указал на что-то. Брат Эберхардус живо повернулся в ту сторону, справедливо полагая, что обнаружит там нечто проливающее свет на странное изменение в поведении брата Сарториуса.

Странно было не то, что брат Сарториус замолчал, – порой он молчал и по нескольку недель, – а то, что сделал он это внезапно. Обычно брат Сарториус замолкал лишь после того, как заканчивал свою мысль, оформлял ее в слова, записывал, украшал записанное картинкой с ветками, листьями и обезьянками, – словом, превращал в нечто завершенное, не подлежащее изменению, но только осмыслению, и в определенном роде запечатанное. Так он любил делать.

А тут он, кажется, даже слово не договорил, так и застыл с раскрытым ртом. Вот что насторожило брата Эберхардуса.

Обернувшись, он ничего особенного поначалу не заметил. Дорога вела по полю, которое открывало местность почти до самых городских стен; не так чтоб далеко, но и не близко виднелась одна из небольших рощ, разбросанных по этой местности. Роща была редкая, между деревьями оставались большие просветы, и сквозь них тоже виднелась возделанная человеком даль. Надо всем этим нависало полупрозрачное бледное небо без единого облака; выцветшее за день, оно готовилось вобрать в себя синеву, набухающую где-то на уровне третьей, а может, и четвертой сфер. Ибо взору человека доступны лишь первая и иногда вторая сферы.

В этом пейзаже