и предпочитают не обсуждать. Так заведено. Таков уговор. В сущности, чем ещё заняться двум уже практически не любящим друг друга разнополым существам, если они оказались голыми в одной кровати? Даже если не голыми, то что, трудно задрать пижаму и спустить трусы? Тебе жалко? У меня, между прочим, потребности есть! Впрочем, со временем супруги закрыли лингвистический вопрос радикально. Слова не было, поскольку нечего стало им называть.

Сильнее всего Горенова удивляло, что, отказывая ему в доступе к телу, Надежда не разрешала мужу спать и с другими. Как так?! Однажды это обернулось бедой. Георгий гулял с дочерью, качал её на качелях. Мимо площадки прошла красотка с большими буферами в таком обтягивающем платье, что не заглядеться было невозможно. Он любил худеньких, а не пышных, но прошлое соитие имело место ещё до нового года… Из сладостного забытья отца вырвал Ленин плач. Девочка лежала под качелями лицом вниз. Свалившись, она здорово рассекла себе лицо. Тонкую линию шрама Горенов видел теперь всякий раз, когда смотрел на давно повзрослевшую дочь. Надежда тоже видела, но подробностей истории не знала. Ему же не давал покоя вопрос: кто в этом виноват, мама или папа? На самом деле верность заключается вовсе не в том, чтобы не спать с другими. Куда важнее обязательно и регулярно спать со «своими».

– Ужинать будешь?

Горенов неоднозначно помотал головой. Он сам не понял, что хотел выразить таким образом. С одной стороны, Георгий, безусловно, нагулял аппетит. С другой – эта трапеза приготовлена явно не для него. А для кого? Для какого-то другого «него». «Него», «они», «эти», «он», «она», «её»… Местоимения подступали, пугающе осклабившись. Они сужали круг. Опять «они»!

Даже если и нет никакого «него», что крайне маловероятно, Надежда готовила для тех, кого считала своей семьёй. Пусть это только она и Ленка, и пусть дочь не придёт на эту тайную вечерю, его в расчёт жена брать не могла, когда резала картошку, морковь, когда тушила и солила по вкусу. По чьему вкусу, кстати?

Супруга готовила хорошо, но муж любил куда более пряное, острое и солёное. Это всегда становилось проблемой за их столом. Хотя, казалось бы, велико ли дело – добавить приправ в тарелке… Сейчас-то ясно, какие всё это мелочи и что здесь вовсе нет пренебрежения, невнимательности и вероломства.

– Как хочешь, – пожала плечами Надежда. Она тоже не поняла значения жеста Горенова, но знала, что согласие выглядит иначе.

Даже в самом начале совместной жизни они не могли договориться по многим бытовым вопросам. Скажем, освежители воздуха. Жена требовала обязательного их использования в туалете всякий раз, когда кто-то сходил «по большому». Она будто опасалась, что общественности может стать известно, какими запахами сопровождается её дефекация. Георгий же, напротив, не выносил эту химию. Аромат какашек любимой женщины, разумеется, не вызывал у него энтузиазма, но, вопреки мнению супруги, любовь не разбивалась из-за него вдребезги. А вот густой коктейль из дерьма с клубникой или «лесной свежестью» терпеть было невозможно. В нём заключалась какая-то катастрофическая ложь, безумие, противоестественность. Но больше всего мужа раздражало, что это полностью устраивало жену. Он не знал, как донести до неё, насколько мерзкий запах получается в результате. Ему опять не хватало слов.

«Ты меня никогда не понимаешь и не поддерживаешь!» – сообщал Горенов ей, утешаясь тем, что временами так говорят спутницам жизни едва ли не все писатели. После подобных фраз лицо Надежды обычно преображала мрачная улыбка. Он видел в этом гримасу местоимений. Ему самому такие сопливые формулировки помогали ощущать себя частью литературы куда лучше, чем книги с их общей фамилией на обложке. Он будто сам отказывался понимать, что так друг другу говорят чуть ли не все на свете, безотносительно профессии. Вообще писатели существенно больше похожи на людей, чем хотелось думать Георгию.

Следов мужского присутствия в доме видно не было. Однако появилось немало новых вещей. Даже слишком. Перчатки, миксер, бытовая техника, какие-то комнатные растения, которых отродясь не водилось. Раньше все цветы гибли сразу, стоило перенести их через порог квартиры Гореновых. А ведь мужчине так трудно признать ценность такой бессмысленной и недолговечной вещи, как цветы. Но порой женщины могут создавать смыслы.

– Ты всё так разглядываешь… Впервые в гости пришёл? – она звонко расхохоталась.

Георгий любил, как жена смеётся. Именно своим смехом много лет назад она впервые привлекла его внимание. Впрочем, и сейчас любил… Откуда прошедшее время? Он очень любит, когда Надежда смеётся.

Они расстались резко, бесповоротно, с той же решительной лёгкостью, с какой в предписанный срок разрывается граната. Кольца с выдернутой чекой супруги много лет носили на пальцах. Обоим было понятно, что уже ни с кем и никогда они не проживут дольше, чем друг с другом. Правда, из этого Гореновы делали разные выводы.

Трудно сказать, кто инициировал разрыв, но после переезда жизнь Надежды тоже изменилась вовсе не так, как она хотела и ожидала. Активное посещение культурных мероприятий сначала было им не по средствам, а потом, когда супруги обустроились, жена ими быстро пресытилась. А может, дело было не в этом. Есть примета новейшего времени: если в доме начинают появляться «оксфордские личностные тесты», если женщина после многих лет брака, рождения ребёнка и долгой совместной жизни внезапно начинает задумываться о том, «кто же она на самом деле», – жди беды. Теперь море снилось ей. Ещё в ночных грёзах она видела, будто не простужена, и вообще все в семье здоровы. В её снах ночи были тёмными даже летом, хоть глаз коли.

Как-то они в очередной раз переезжали с одной квартиры на другую. Надя только нашла работу в аптеке, но утром им должны были привезти мебель, а значит, мужу предстояло поднимать всё на третий этаж в одиночку. «Меня не будет, чтобы тебе помочь… поддержать», – сказала она обеспокоенно. «Я привык, что меня никто не поддерживает», – традиционно сетовал он. «Тогда заплати грузчикам, они поддержат», – возмутилась жена и злобно хлопнула дверью. С каждым днём от таких разговоров в Гореновой просыпалась Клунная. Но как же она была прекрасна, когда злилась! «Мегера Милосская», – окрестил её Георгий. Кто сказал, что «у каждой женщины должна быть змея»?! У каждой женщины есть змея!

Извиняться перед ней стало практически невозможно. Лучше и не пробовать. Куда безопаснее оказывалось делать вид, будто ничего особенного не произошло. Стоило лишь сказать: «Прости» – как Надежда будто вспоминала, до какой степени оскорблена и несчастна, с каким мерзавцем живёт… После этого спасения не было: бывшая Клунная принималась рыдать с новой силой. А