– Нет, спасибо, – отказалась Джессика.

– Как хотите. Итак, Хейли. Когда я в последний раз видел Хейли? Наверное… неделю назад.

– Как она тогда выглядела? Вы заметили нечто необычное?

Бинни наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить, но судя по тому, как он затягивался марихуаной, его воспоминаниям вряд ли можно доверять.

– Она уехала на машине. Я люблю высовываться из окна, когда курю. Мне нравится, когда лицо обдувает ветер.

– А вы что-нибудь помните об этой машине?

Бинни на секунду задумался.

– Да нет. Мне это показалось неважным.

– А в какое время суток это произошло? Утром? Вечером? – спросила Джессика.

– Ну, раз я тогда уже встал, это, думаю, могло быть любое время.

– Было темно? – Мисс Эллиндер явно начинала терять терпение.

– Темнело. – Бинни сделал еще одну долгую затяжку. – Это случилось после того, как кто-то оставил для нее сообщение.

– Что вы имеете в виду? – медленно проговорил Прист. – Какое сообщение?

– Он оставил для нее сообщение.

– Кто?

– Не знаю. Наверное, ее отец. На автоответчике.

– Откуда вам это известно? – мягко спросил Прист.

– Оно осталось на моем автоответчике. – Тут Бинни, похоже, смекнул, что это может показаться странным, и с некоторым смущением добавил: – В наше время не каждый может позволить себе иметь домашний телефон. Ведь все места, где хорошо платят, заняли иностранцы, что, скажете, нет? Вот я и подключаюсь к телефону соседки. И к электричеству. И к газу. Короче говоря, все сообщения, которые ей поступают, записываются на мой автоответчик.

– Не могли бы вы прокрутить для нас это сообщение, Бинни? – обратилась Джессика.

Бинни, похоже, удивился тому, что его откровения не встретили неодобрения, и широко улыбнулся Джессике щербатым ртом. Потом встал и, пошатываясь, вышел. Гости последовали за ним по коридору, не застеленному ковром и усыпанному листовками с рекламой доставки пиццы и старыми каталогами «Эйвон». Бинни извлек автоответчик из-под кипы пожелтевших газет и с торжественным видом нажал несколько кнопок.

– Ну, слушайте.

Через несколько секунд раздалось шипение ленты аудиокассеты. Прист наклонился, прислушиваясь. Раздался голос, полный отчаяния:

– Хейли, это папа. Если ты дома, возьми трубку… Хейли? Я же сказал тебе, чтобы ты отвечала на звонки, когда тебе звоню я! Твой мобильник тоже не отвечает. Послушай, вызови такси, езжай на вокзал и возвращайся домой. Прямо сейчас. Не собирай никаких вещей, уезжай сразу. Тебе небезопасно оставаться в этом доме. Мне… мне надо быть уверенным, что тебе ничего не грозит. Позвони, когда сядешь в такси. Прости меня. Я тебя подвел.

26 марта 1946 года

Отдаленная ферма в центральной Англии

Полковнику Берти Раку не спалось.

Он уже привык и к прерывистому стуку двери под порывами ветра, задувающего в комнату через дымоход камина, и к крикам совы, которая прилетала в сарай по ночам. Дело было не в этом. Дело было в нем самом. Или в ней.

Рак сел в постели, потер виски, потом спустил ноги с кровати и надел на ночную рубашку плащ. Прогулка на свежем воздухе успокоит его воспаленный мозг.

Взяв масляный фонарь, он вышел на лестничную площадку. Лестница вела в кладовую, а из нее, открыв дубовую дверь, можно попасть во двор. На другой его стороне находилась надворная постройка, превращенная в маленькую тюрьму. Шнайдер был прикован к стене, но если не считать этого неудобства, условия, в которых он сейчас спал, куда лучше, чем у его коллег лагерных врачей, чьи дела рассматривал суд в Нюрнберге.

Рак уже собирался спуститься по лестнице, когда его внимание привлек свет, окаймляющий створку двери в противоположном конце коридора.

Комната Евы.

Полковник остановился и прислушался. Из-за двери доносился шум. Тихий шепот и то ли шарканье, то ли звуки борьбы. Ева явно там не одна.

Почувствовав тревогу, Рак повесил фонарь на стену коридора и, быстро и бесшумно вернувшись в свою комнату, достал из кобуры пистолет. Он уже направлялся туда, откуда доносились звуки, когда его ушей достиг истошный вопль, такой громкий, что его можно было услышать и на той стороне двора.

– Ева! – крикнул он.

Рак стремительно преодолел десять ярдов, отделяющие его от комнаты стенографистки, ударил в дверь плечом, она слетела с петель, и он ввалился в комнату, держа в руке пистолет.

От зрелища, которое предстало его глазам, полковник лишился дара речи.

Ева стояла в углу комнаты со смертельно бледным лицом. Ее ночная рубашка была порвана на боку, и в прорехе виднелось тело от груди до бедра. На полу возле кровати, словно одержимый, корчился младший капрал Фицджеральд, зажимая рукой рану на грудной клетке. Рядом с ним валялась его винтовка, с которой был снят штык.

На то, чтобы обозреть всю эту картину, у Рака ушла пара секунд. Фицджеральд вопил во все горло и бился в конвульсиях.

– Полковник! – крикнул он. – Она… – Капрал указывал на Еву.

Рак увидел в ее руке штык от винтовки, измазанный кровью солдата.

– Что вы наделали? – резко спросил Рак, повернувшись к стенографистке.

Она посмотрела на него, и в ее зеленых глазах он не увидел ничего. Ни потрясения, ни страха. Ничего.

– Он попытался меня изнасиловать, – холодно проговорила Ева.

– Это ложь! – взвыл Фицджеральд. – Полковник! Она лжет!

Рак продолжал крепко сжимать пистолет, но не поднимал его. Он не знал, в кого его нацелить, даже если хватит духу поднять ствол.

– Ева? – неуверенно произнес он.

– Капрал вошел в мою комнату, когда я спала. Он приставил к моему горлу нож и попытался изнасиловать.

Рак колебался.

– Посмотрите! – крикнула мисс Миллер и рванула край прорехи в своей ночной рубашке, еще больше обнажив тело.

– Она сама попросила меня прийти! – выдохнул Фицджеральд. – Она сказала, что я обязан прийти к ней. Полковник, вы должны мне верить!

Фицджеральд пополз к Раку. Из штыковой раны на груди хлестала кровь. Он зажимал ее рукой, пытаясь остановить кровотечение, но Рак понимал, что ему уже ничего не поможет. Рана была смертельной.

– Ева, посмотрите на меня, – велел он. Она не реагировала, и он рявкнул: – Посмотрите на меня!

Она посмотрела. На ее лице краснела кровь, в глазах блестели слезы.

– Он надавил рукой мне на грудь и прижал меня к кровати. Сказал, что если я закричу, он меня убьет. А потом велел раздвинуть ноги.

– Ах, ты, лживая стерва! – завопил Фицджеральд.