– Тим! Заходите!

9

Глядела с думой тяжкой

на зримые отсель

чугунную фуражку,

чугунную шинель…

С. Наровчатов

Панарин был в домике, куда мечтали заглянуть хоть однимглазком все поголовно, и он в том числе – но сейчас прежние чувства,любопытство в том числе, отодвинулись куда-то очень далеко, как в перевернутомбинокле…

Ничего здесь особенного не оказалось. Одна большая,неожиданно опрятная комната. Железная койка, высокая полка со множеством книг,еще одна, с устаревшими, чуть ли не времен Сперантьева, приборами, заваленныйбумагами стол, стул. И все. Над столом две фотографии. На одной, побольше –молодая, очень красивая женщина.

Другую, поменьше, Шалыган торопливо завесил полотенцем,словно зеркало в доме покойника. Жестом пригласил Панарина. Панарин сел назастеленную стареньким одеялом постель. Осмотрел себя – пуговицы на рубашке оборванывсе до одной, кобура пуста, кулаки разбиты в кровь.

– Хотите спирта, Тим?

– Давайте.

Шалыган принес большую черную бутылку, налил в маленькиестаканчики из очень толстого стекла – старинные лабораторные, сообразилПанарин.

– Ну что же, за светлую память?

– А может?..

– Не терзайтесь несбыточными надеждами, Тим. Вундерланд естьВундерланд. Так что уж лучше сразу… – Он прикрыл глаза и нараспевпродекламировал:

Прощай. Поезда не приходят оттуда.

Прощай. Самолеты туда не летают.

Прощай. Никакого не сбудется чуда.

А сны только снятся нам, снятся и тают…

– Кто это? – Панарин кивнул на женский портрет.

– Жена. Она погибла.

– Как?

– Тим, нам не сообщали как… – Шалыган прищурился, и наПанарина явственно пахнуло холодом. – И не сообщали когда.

– Во-от оно что… – протянул Панарин. – Слушайте,кто вы такой, наконец? Если уж вы меня впустили, я не уйду, пока…

– Вы правильно догадались тогда, – сказалШалыган. – Просто в то время татуировок-альбатросов не было еще. Мы носилижетоны.

Он сдернул полотенце со второй фотографии. Молодой, нестарше Панарина человек в комбинезоне устаревшего фасона улыбался, положив рукуна тупорылый капот биплана. Панарин знал эту фотографию. Она была во всехпосвященных Вундерланду учебниках и книгах. Один из тех, что стали легендой,едва успев возмужать, – полковник аэрологии в двадцать и генерал-лейтенантв двадцать пять, воздушный хулиган и воздушный трудяга, удачник, фаворит,лауреат и кавалер.

– Нет! – У него перехватило горло. – Быть неможет! Вы – Ракитин? Так не бывает!

– Показать документы?

– Нет… но… нет… А я ведь так и не докопался, что с вамисталось, невозможно доискаться… Вы – Ракитин? Легенда? Да как это?

– Легенда и апокриф. Выпейте, Тим. Не помешает, право.

– Значит, вас тоже…

– Нет. Меня как раз нет. Как бы вам объяснить, Тим… Я самушел отовсюду. Я знаю людей, которые испугались тогда на время, и людей,которые испугались навсегда. Но в моем случае – не испуг. И не озлобление… аесли и озлобление, то не как самый важный компонент. Понимаете, когда ЭТО началось,когда арестовали Светлану, когда стали разводить черт-те что вокругВундерланда, для меня рухнул мир, в котором я жил и в который привык верить.Казалось, все конче-но. Навсегда. Собственно, если разобраться, я всего-навсеговошел в транс и посейчас из него не вышел. Пожалуй, это наиболее точнаяформулировка.

– И появился Шалыган, – сказал Панарин. – Вымногое могли бы сделать, но предпочли разыгрывать юродивого – мелкие подачкираз в месяц… Вряд ли я имею право вас осуждать, и все же, все же… Да, другие вконце концов сделали почти все, что могли бы сделать вы, прошли почти всенамеченные вами трассы, но никуда не деться от этого «почти». С вами добилисьбы большего. Вы не должны были так, генерал… Теперь понятно: ваша «адскаяпроницательность» – всего лишь отблески сиявшего когда-то мозга Ракитина. Вобщем, я вас не осуждаю, но и оправдать не могу, Степан Михайлович. Другимпришлось и тяжелее, но они работали. Извините, я резок, но у меня только что…я… Нельзя же переносить горе и обиду за потерю любимого человека, за все вывихина страну, систему, науку. Возможно, я не в со-стоя-нии осознать в полной мерето, что вам довелось пережить, но… Он же был не только ваш – ваш талант. Янадеюсь, вы не считаете все, что я говорю, плакатной демагогией?

– Отнюдь. – Шалыган задумчиво вертел пустойстаканчик. – Поздрав-ляю – вы наконец-то взрослеете, Тим… Как бы там нибыло, жизнь моя прожита, и поздно начинать судебный процесс.

– Да, – сказал Панарин. – Поздно.

– Вы меня осуждаете все же?

– Я уже говорил – не имею права. Не осуждаю, но и неоправдываю. Я просто не привык думать над такими вещами, понятия не имел, чтопридется серьезно думать над чем-то, не относящемся к полетам, а тем более –думать над Прошлым… Так вышло, что мое поколение какое-то… Ну не умею я рассуждатьо таких вещах! Налейте мне на дорогу. Я в клинику.

– Давайте я перевяжу вам руки.

– Чепуха, не стоит.

– Хотите что-нибудь сказать на прощанье?

– Да, – сказал Панарин. – Вы мне понадобитесь.Очень скоро. Есть одна идея…

Он прошел по освещенной мертвенно-молочным светом лампдневного света бетонированной дорожке и постучал в стеклянную дверь. Рукикровоточили. Он стал ощущать боль.

Дверь отпер доктор Либединский, встрепанный, в мокром имятом халате. Ничего не говоря, он провел Панарина по длинному, выложенномуголубыми кафельными плитками коридору, втолкнул в какую-то комнату и усадил набелый диванчик. Достал спирт, плеснул в две рюмки. Панарин выпил и молча ждал.В виски ему бил заполошный немой крик: «Чуда!»

– Чудес не бывает, – сказал доктор. – Понимаете,Тим? Это было… сразу. Как молния. Со всеми. Никто даже не успел понять ииспугаться.

– Молния, – повторил Панарин. – Мелодия. Метроном.Месть…

– Хотите, я сделаю вам укол. Вы тут же уснете.

– Согласен, – сказал Панарин. – При одном условии– если завтра вы мне вскроете череп, вывалите на стол воспоминания и прилежноотсортируете черные. Ах, не можете?

Либединский размахнулся, обливая себя спиртом, и грохнулрюмку об пол.

– А может ли это Бог? – прорычал он. – Если онесть, сволочь старая. Тим, ну зачем вы сунулись туда с пушками… «Солдатынауки». Вот и довоевались…

10

Время застыло;

его ранило ожиданье.

Стрелы твои впились