в крылья моих ожиданий.

Н. Гильен

День был солнечный. Облака разогнали, но самолеты все равноне летали. Никто не запрещал полетов, никто не разрешал их – просто всепочему-то ничего не делали… Динамики Главной Диспетчерской ревели:

Афиши старого спектакля мы в речку выбросим, смеясь. Вина непролили ни капли, но жизнь до капли пролилась.

Флаг над зданием дирекции был приспущен. Погибли семнадцатьчеловек, сгорели три коттеджа, лаборатория, ангар с девятью «Кончарами», дваистребителя (пилоты катапультировались) и шесть машин. На доске объявлений ужевисела в траурной рамке телеграмма Президента Всей Науки, выражавшего искренниесоболезнования.

На крышах ближайших зданий возились столичные механики,устанавливавшие лазерные зенитки. Приказом Адамяна был создан Отдел АктивнойОбороны, наделенный обширными полномочиями.

«Так оно и начинается, – думал Панарин. – Сначаласкромно – посты раннего обнаружения и оповещения на вершинах гор и зенитки накрышах, потом – плавная замена «Сарычей» «Славутичами». И не успеешь моргнуть,как наиболее перспективные трассы автоматически превращаются в направленияглавного удара, а полетный журнал – в хронику пикирующего бомбардировщика. Ивсе такое прочее. Потенциальный противник, упреждающие удары, превосходство вогневой мощи. Фронт науки, солдаты науки, на переднем крае науки. А ведь всписке военных терминов существует еще и «капитуляция»… Но каждый генералнадеется, что до нее не дойдет. Однако ж доходит порой».

Панарин решительно поднялся. Брюс запустил полонезОгинского. По площади мотался пьяный Балабашкин, горланя. Из диспетчерскойвышел Брюс, поймал Балабашкина и молча заехал ему по шее. Балабашкин вырвался,юркнул в проулок.

К некоторому удивлению Панарина, его беспрепятственнопропустили в директорский кабинет, где, кроме Адамяна, пребывал вальяжныйбрюнет неопределенного возраста, в очках с затемненными стеклами и серойшевиотовой тройке с золотыми аксельбантами, серебряными Лейбницами на лацканахи золотым Президентом Всей Науки на рукаве.

– Панарин, – сказал ему Адамян.

– Очень рад. – Брюнет проворно выскочил из кресла иподошел к Панарину. Неумело встал перед ним навытяжку. – Наслышан,полковник. Самохвалов, лейб-сьянс-референт Президента Всей Науки. Позвольте отимени и по поручению вручить… – он извлек шильце, раскрыл краснуюкоробочку и с привычной сноровкой привинтил на лацкан панаринской курткиновенький орден Бертольда Шварца первой степени. – Поздравляю. Слышал овашем несчастье. Печально. Примите мои искренние соболезнования. Нужно работатьдальше, однако. Каждому свое, так сказать. Мертвым – почетно покоиться, живым –работать на благо невыносимо развитой науки. Память о павших за наукусохранится навсегда. Ну, а теперь, так сказать, оставляю вас, – онпохлопал Панарина по плечу и выскользнул за дверь.

– После обеда приезжает комиссия, – сказалАдамян. – И молодое пополнение. У тебя будет много работы, Тим.

«Это точно, – подумал Панарин. – Но совсем не той,которую ты от меня ждешь… Господи, ну почему так получается? Почему людименяются в худшую сторону, едва заполучат регалии, кресла, лавровые венки? Двапоэта, бывшие кумиры студенческих толп, заматерев, усердно опускалижелезобетонный шлагбаум перед бессмертным бардом, но на его смерть не замедлилиоткликнуться дерьмово-профессиональными стихами. Автор нескольких неплохихдетективов с течением лет начинает гнать километрами удручающее словоблудие,безбожно фальсифицируя не такую уж давнюю историю, и его герой постепеннопереходит из мальчишеских сердец в беспощадные анекдоты. Звезда фантастикипериода оттепели отращивает сталинские усы и чурбаном повисает на ногах литературы,плодя и поощряя собственных эпигонов. Конник из народных песен становитсяпалачом тех, кто имел несчастье оказаться умнее его, партийные вундеркинды сбольшим будущим превращаются в «крестных отцов», то ли это в самом делепроисходит от голодного детства и комплекса неполноценности, то ли виноватыдругие причины, которые наше поколение не в состоянии определить, потому чтонас не учили думать над такими вещами?»

– Почему ты молчишь? – спросил Адамян. Панарин стоял накрасной дорожке посреди огромного кабинета и смотрел на Адамяна. «Воттак, – думал он. – Зенитки на крышах. И все такое прочее. Мы усердноищем в их поступках и действиях мотивы и логику – а ничего этого нет.Просто-напросто они не чувствуют Времени. Они мыслят сегодня, как лет двадцатьназад, поступают, как лет двадцать назад, их время умерло, но они, накинув егообрывки на плечи, как плащи Воланда, бредут вперед, а вернее, в никуда, и мытащимся за ними под этими плащами, недодумавшись вытащить головы из-под ветхойткани. А впереди – обрыв, и мы летим с откоса, а те, кто вел нас, продолжаютслепо шагать по воздуху, потому что они уже – не люди, призраки, неизвестнопочему казавшиеся нам почтенными старцами из плоти и крови… Но ведь нужно жекогда-то опамятоваться!»

Он молча повернулся, дошел до двери, закрыл ее за собой,обитую натуральной кожей, с небольшой медной дощечкой. Прошел по улицам,которые в преддверии грядущего юбилея Поселка стали украшать транспарантами ипортретами Президента Всей Науки, У себя в комнате опустил на окна Черные шторыи включил кинопроектор – кассеты с цветной пленкой. Он забрал вчера из коттеджаКлементины. Закурил. Облепленные пластырем пальцы плохо слушались.

Тройка «Сарычей», удаляясь от зрителя, взмывает в небо,самолеты превращаются в черточки, черточки – в точки, и точки тают вбезмятежной лазури.

Леня Шамбор, весело стуча кулаком по крылу своего «Кончара»,что-то заливает ему, Панарину.

Идет на посадку двухместный «Аист», марево раскаленныхвыхлопных газов размывает четкие контуры крыльев и капота.

Клементина у кабины «Сарыча» примеряет шлем. Шлем ей велик,и Клементина смеется (снимал Леня).

Крупный план – стучит на столе метроном, размеренно ходитвправо-влево блестящая стрелка.

Сенечка Босый озабоченно проверяет парашют. Брюс с гитаройпародирует какую-то эстрадную знаменитость, вокруг веселятся механики.

Хмурый Панарин изучает карту Вундерланда. К зданию дирекции,удаляясь от оператора, уходит Адамян.

Рассаживаются по лимузинам члены комиссии.

Станчев со Стрижом играют в шахматы.

Клементина, балансируя раскинутыми руками, с комическимужасом на лице идет по высокому и узкому бетонному поребрику (снимал Панарин).

Взлетает звено «Кончаров».

Профессор Пастраго с барбадосским орденом на грудиоткупоривает бутылку шампанского.

Клементина у магазина «Молоко» (снимал Панарин). В небовзмывает «Кончар».

Панарин остановил проектор, изображение замерло, –красивый, гордый самолет.

Панарину тяжело было решаться. Невыносимо тяжело. Все равночто убиваешь друга, все равно что стреляешь себе в висок. Наверное, нужнокак-то иначе, подумал он. Но как? Наверняка можно по-другому, но мы не умеем, ане ошибается лишь тот, кто ничего не делает…