Недаром в этой легенде инициатором странного метода избирать царя является юродивый: подобно тому как нет способа угадать в городском сумасшедшем святого, так невозможно и рациональными методами распознать в простом кучере богоизбранного властителя. В народном сознании именно “похаб” венчает Ивана на царство, и запредельные страдания, которые обрушивает на страну грозный царь, суть неизбежное следствие этого запредельного избрания.

Иван IV глубоко почитал “похабов”: согласно легендам, явно им самим вдохновленным, такие великие события, как рождение царя и взятие им Казани14, были якобы предсказаны именно юродивыми. Похоже, что Грозный лично пропагандировал культ единственного к его времени столичного “похаба” Максима: “образ Максим исповедник уродивый” (то есть, видимо, икона Нагоходца, смешанного со святым VII века Максимом Исповедником) был лично преподнесен царем Старицкому монастырю15. Царь считал, что Полоцк ему помог взять Исидор Ростовский16. Видимо, Грозный считал юродство статусом, в каком-то отношении равным царскому. В составленной под его патронажем “Книге степенной царского родословия” в похвале потомкам князя Владимира вдруг появляется следующий пассаж:

Кого из потомков Владимира сочли юродивыми в Москве XVI века – можно лишь догадываться. Итак, общество признавало сверхчеловеческий статус царя, но в то же время выдвигало против него равную по запредельности фигуру – юродивого. Кстати, в той же Степенной книге взятие Иваном Грозным Казани предсказано тамошним юродивым, который “нача напрасно вопити и непрестанно глаголати: не жити зде татаром, но руским людям”18.

II

Присмотримся повнимательнее к самому знаменитому эпизоду из истории русского “похабства” – встрече Грозного с Николой Псковским19. Это тот удобный и редчайший случай, когда можно подробно проследить, как складывалась легенда о “похабе” с начала и до конца. Зимой 1570 года Иван Васильевич учинил чудовищный погром Новгорода и Пскова. Вот как описывает события во Пскове немецкий участник этого похода Генрих Штаден:

Некоторые исследователи считают, что Микула, каким он предстает в рассказе Штадена, уже есть легендарная фигура: то ли былинный Микула Селянинович (“Микула” – псковский диалектальный вариант имени “Никола”)21, то ли знахарь, обладающий таинственной властью над животными22. Впрочем, для наших целей не так уж важно, имелся ли в “завязи” мифа какой-либо реальный факт: слова Микулы, переданные Штаденом, звучат очень величественно, но были ли они продиктованы личным мужеством или верой в потустороннюю помощь, были ли они вообще произнесены или выражали никем не высказанные чаяния всех псковичей, нам не дано узнать. Важно лишь, что изначальный образ Микулы никак не напоминает юродивого.

Однако почти сразу миф зажил своей собственной жизнью: прорицатель превратился в “похаба”. Следующий этап развития легенды отражен в Пискаревском летописце: Грозный якобы “прииде к Никуле уродивому. И рече ему Никула: “Не замай, милухне, нас, и не пробудет ти за нас! Поеди, милухне, ранее от нас опять. Не на чом ти бежати!” И в то время паде головной аргамак [т. е. царский конь. – С. И.]. И князь великий поеде вскоре и немного зла сотвори”23. Хотя Никула уже назван юродивым, в его поведении еще нет ничего специфически юродского, кроме разве что просторечного обращения “милухне”; пискаревский вариант легенды не очень далеко ушел от штаденовского: гибель царского коня (аргамака) отсылает к пророческим (или магическим) способностям “мужика”.

Следующий слой легенды представлен в Первой Псковской летописи: Иван Грозный “прииде благословитися ко блаженному Николе… блаженный же поучив его много ужасными словесы, еже престати от всякого кровопролития и не дерзнути же грабити святые божьи церкви. Царь же преже сия глаголы нивочто же вменив” приказал снимать колокол с Троицкой церкви – и “того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю, он же ужасен вскоре бежа из града”24.

Здесь впервые вводится мотив зависимости царя от юродивого: в предшествующих вариантах нам не объясняют, зачем, собственно, явился царь к Николе, а теперь ясно, что он нуждается в юродском благословении. Можно согласиться с Будовницем, что версия псковской летописи отражает интересы причта Троицкой церкви25, но нельзя вслед за ним считать, будто развитие легенды есть результат злокозненных усилий церкви по одурачиванию народных масс: иерархи могли эксплуатировать низовые верования, но не порождать их. Дальнейший шаг делает легенда под пером немецких опричников Таубе и Крузе.

Немцы честно пытаются передать амбивалентный характер юродства, и в этом смысле их подозрения насчет “дьявольской личины” весьма показательны. Кроме того, в истории, рассказанной Таубе и Крузе, Никола из зажиточного становится нищим, а его двор, полный тучного скота, превращается в какую-то, видимо, тесную келью: Никола приглашает туда царя, но разговаривает с ним почему-то через окно. Наконец, несчастьем, которым угрожает царю Никола, становится уже не гибель коня, а татарский набег на Москву в 1571 году27. Вышецитированный рассказ был записан в 1572-м, а уже в следующем году на псковского чудотворца как на главную достопримечательность Пскова любовался английский посланник Джером Горсей, который так описывает встречу Грозного с Николой: