Как видим, легенда обросла плотью: во-первых, уже через три года после псковского похода в городе показывали какого-то юродивого, которому задним числом была приписана честь спасения земляков от царского гнева. Во-вторых, сюжет обогатился двумя важными деталями: грозой и “людоедством”. Мотив загадочной связи юродивого с молнией встречался нам и раньше (см. с. 209), но здесь впервые гроза представлена как орудие юродского гнева, и тот факт, что встреча происходит в феврале, когда и гроз-то не бывает, не способен смутить мифотворческое сознание!

Минуло еще шестнадцать лет – и ту же легенду повторяет другой английский путешественник, Джильс Флетчер, (ср ниже, с. 230), однако мы замечаем, что в нее добавился один существенный эпизод: Никола отправил царю

Итак, встречающееся уже у Горсея обвинение в “кровопийстве” постепенно превратилось в мотив о предложении отведать сырого мяса. Кстати, со временем этот мотив стал ключевым в легенде и потом был “заимствован” у Николы другими юродивыми: Арсением Новгородским, Николаем Кочановым30 и Василием Блаженным. Вспомним про главного православного юродивого – Симеона Салоса. Особенностью эмесского святого являлось как раз то, что он ел мясо в пост, “словно безбожник”31. К этой теме автор жития возвращается снова и снова: “Он не ел вплоть до Страстного четверга. Но в этот день он прямо с утра усаживался у пирожника и ел, чтобы из-за этого люди, видевшие его, соблазнились, что, мол, даже в Страстной четверг он не постится”32. Но что самое интересное – Симеон ел и сырое мясо33. Подобные эпизоды были аккуратно воспроизведены в славянском переводе (“ясти без насыщения”, “ядуща бобы яко медвяд”, “ядый якоже от сего блажняхуся”34 и т. д.). Никола – один из первых русских “похабов”, получивших византийское прозвание “Сал(л)ос”35. В соседнем Новгороде так стали именоваться Николай Качанов36 и Михаил Клопский37. В XVI веке представления о модельном юродивом Симеоне Эмесском проникли, видимо, в фольклорную среду, в которой формировалась легенда о Николе.

Двадцатого февраля 1570 года в оцепеневшем от ужаса Пскове произошел (то есть должен был произойти по законам мифопоэтического сознания) загадочный, непонятный обычным людям разговор. Никола Салос перемог Грозного царя в некотором запредельном единоборстве. Юродивый как бы сказал Ивану: ты не решаешься есть мясо в пост, а я – могу! “Похаб” останавливает царский террор не во имя закона или гуманности, а по каким-то лишь им двоим ведомым правилам.

Никола продолжал жить в псковском фольклоре и дальше – на позднейшем этапе легенды он, не утрачивая своего юродства, превращался уже в лицо, совершенно равновеликое царю: перед въездом Ивана в город “похаб” приказывает всем горожанам выходить из домов с хлебом-солью, а когда Грозный верхом показывается в Петровских воротах Пскова, “Микола Христоуродивый” едет к нему “на палочке верхом, руку подпер в бок”38. Юродивый этот фигурирует в качестве персонажа многих псковских житийных текстов39 и сказок40, и недаром несколько веков спустя Александр Пушкин, писавший трагедию “Борис Годунов” в имении Михайловское под Псковом, дал своему юродивому персонажу имя Николка41.

III

Момент встречи Ивана Грозного с юродивым имел такой мифологический “резонанс”, что несколько раз потом воспроизводился в других житиях. Рассмотрим один случай – Арсения Новгородского. В почитании этого святого прослеживается несколько слоев: если ориентироваться на события, упоминаемые в его житии, святой умер вскоре после встречи с Иваном Грозным в 1579 году42. При этом некоторые детали текста выглядят столь жизнеподобно, что производят впечатление написанных с натуры или по свежим следам. Например, такие подробности облика святого: “Ризы сего блаженнаго, еже ношаше выну, толико видением непотребны бяху и многошвени и сиротни, яко бы на многи дни и посреде града или на торжищи повержени бы были… Такожде и на главе его покровение шляпное, им же пол ея покривашеся точию, другая же страна его главы всю нужду от бескровения приимаше”43. Издевательства над юродивым городских мальчишек – это непременная черта юродской агиографии начиная с Симеона Эмесского, однако в житии Арсения этот эпизод получает неожиданную конкретизацию: “Отроком иным около его глумящимся, овии же держаше его, инии же ризу его к мосту гвоздми прибиваху”44. Возможно, подобные детали, как и сведения о родителях Арсения, восходят к брату святого Григорию, на которого ссылается ранняя версия жития45. Однако стилистика текста скорее свидетельствует о том, что агиограф творил в XVII веке и писал на основании жизненных наблюдений над многими безымянными юродивыми своего собственного времени46. Если это так, то эпизод встречи Арсения с Иваном Грозным, исполненный хронологических неувязок, есть “общее место” юродской агиографии – ведь такая же встреча, и тоже с массой хронологических нестыковок, приписывается и Василию Блаженному (ср. с. 245), и обе они выглядят как подражание подвигу Николы Салоса. Между прочим, мотив встречи Арсения с царем получает дальнейшее развитие в поздних версиях жития: если на первом этапе святой видится с Грозным во второй, мирный приезд царя в Новгород, то в ходе дальнейшей эволюции этого сюжета свидание переносится на кровавый 1570 год, юродивому вкладываются в уста явно заимствованные у Николы обличения царских зверств47.

IV

Не следует думать, будто юродивый воспринимался как политический оппозиционер. Бывало, что его странное поведение “прочитывалось” как поддержка властей. К примеру, австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, бывший в Москве в 1517 и в 1526 году, описывает, как “похаб” (morio, Schalchsnarr) “носил повсюду метлы и лопату. Когда его спрашивали, зачем они ему, он отвечал, что держава государя еще не совсем очищена”48. Впоследствии эта метла была словно “одолжена” у безымянного юродивого опричниками! Итак, “похабу” приписывалось независимое суждение по политическим вопросам. При этом для синкретического религиозного мировосприятия как царь, так и юродивый принадлежали к сакральной сфере, характер же взаимосвязи между этими персонажами не подвергался вербализации, что хорошо видно на примере краткого, но очень интересного “жития” одного забытого “похаба”: речь идет о ростовчанине Артемии Третьяке, рассказ о котором вставлен в жизнеописание Иоанна Власатого: