Они умерли там все. Истаяли пеплом, который укрыл толстым слоем дно ущелья на несколько человеческих ростов. Без посмертия. Без погребения. Без надежды. Они удержали Грань, запечатав прорыв формацией, но для этого ритуального круга тридцать магов отдали свою силу, исчерпав источники без остатка. Они выгорели дотла, и потом взяв в руки оружие пошли умирать, потому Высший без источника — это уже мертвый Высший.

— … каждый род Севера тогда потерял кого-то. Отца, брата, мужа. Летом сорок шестого Блау потеряли пятерых. Почти всех из двух поколений. Эта мелодия посвящается моему пра-пра.

Претору Блау, который остался в Рифейском ущелье. И всем легионерам. Каждому, чей пепел упокоился там, внизу. Это песня посмертия, чтобы души тех, кто не нашел путь, могли вернуться к Великому.

Я закончила в гробовом молчании. Судьи смотрели хмуро, а леди Фелисити отворачивала лицо в сторону, достав платочек. Я не знала, что у рода Аю есть родственники у нас на Севере.

— Это моя траурная песня. Я клянусь, что никогда ещё она не звучала под этим небом, — вспышка родовой силы окутала мою руку до локтя. — Я клянусь, что исполняю ее впервые, — ещё одна вспышка тьмы подтверждает сказанное.

Сказать, что я — автор, как Марша, я не могла. Это была не моя мелодия. Ее придумал один из менестрелей-легионеров, потрясенный событиями после мятежа. И намного позже ее стали исполнять всегда, играя посмертие. Но к событиям сорок шестого идея подходила идеально. На войне каждый день — подвиг, но есть такие, о которых помнят и два и три столетия спустя.

Я взяла в руки горн и закрыла глаза, настраиваясь, представляя ущелье и Рифейский перевал. Лето сорок шестого мне представить не удалось, зато я видела заснеженные перегоны и груды замерзших обезображенных трупов, и Нике с перекошенным застывшим лицом. Нике и шестнадцатый. И лето. Две битвы — один перевал.

Первые ноты горна взвились вверх, ошеломляя и тревожа, я помнила про Турнир, но эти звуки даже у меня внутри вызывали нервную дрожь. Я трубила тревогу. Тревогу. Тревогу.

Горн поднимал тех, кто спал, дивизию за дивизией, привычные звуки резко контрастировали с мирной Ареной и тишиной.

Летнее утро юния сорок шестого. И звуки горна затихают, часовых-горнистов убили, и трубить больше некому.

Горн сменяют звуки барабанной дроби, первые ноты имперского марша. Это первая дивизия строится и встречает прорыв лоб в лоб. Барабанная дробь усиливается, солдаты падают один за другим, и трава окрашивается кровью. И следующие ряды встают на место тех, кто упал, и следующие, и следующие…

Первую дивизию в сорок шестом выкосили сразу, за десяток мгновений. Горн сменяет звук барабана и песня летит ввысь, оплакивая тех, кто уже умер. Горн трубил возмущенно, призывая занять пустые ряды, заполнить бреши, чтобы жертва не была напрасной, чтобы души тех, кто уже умер, могли обрести забвение.

И снова барабанная дробь. Это вторая дивизия вступает в бой, выстраивая защитные фигуры под звуки марша. Каре, прорыв, новые жертвы, но легионеры идут в бой, зная, что помощь близко, что вестники уже улетели, и они просто должны продержаться.

И снова трубит горн. Надежды нет. Порталы не работают. Помощь не придет — не успеет, нет времени оплакивать тех, кто упал, нужно драться. Прорыв усиливается, и горн трубит так, что закладывает уши — твари наступают, скоро откроется Око.

И снова барабанная дробь. В живых не осталось почти никого, и только последний одинокий барабанщик удерживает ритм. И в бой вступают маги, осталось всего несколько мгновений и подготовленная формация сработает. Барабанная дробь усиливается, мои палочки мелькают в воздухе с такой скоростью, что казалось слились в единое целое.

И снова горн. Прорыв запечатан. Ветер стихает. Маги падают на колени, с выжженными источниками, трава стала алой. Души тех, кто умер кружатся над ущельем в поисках выхода, которого нет, сверху Око и их начинает затягивать в Прорыв. И снова взвивается горн, указывая путь, маня всех за собой, чтобы ушли, чтобы успели, что нашли путь…

Я уже заканчивала, из последних сил, вкладывая душу, как будто действительно вернулась туда, в лето сорок шестого. Лето и зима, две битвы на Рифейском слились в одно целое, и я чувствовала, как течет горячими каплями тушь по щекам, размазывая полоски, и в этот момент вокруг меня вспыхнуло, окутывая в кокон, серебристое пламя.

Амулет Великого сработал.

Полыхнуло серебром так, что я перестала видеть что-либо вокруг, мелодия взвивалась вверх, и вместе с ней усиливалось пламя, горн стихал, убаюкивая, и пламя опадало. Я звала павших за собой, звала вернуться к источнику, вернуться домой, к пламени Отца, вернуться к Великому… как будто звуки моего горна действительно могли вывести тех, кого затянуло в прорыв.

Я закончила в гробовой тишине. Последние искры серебристого огня гасли, окружая горн и руки сиянием. Арена безмолвствовала.

Молчала я, молчали ошеломленные судьи, молчала потрясенная публика, пока кто-то первый из легионеров, прямо напротив трибуны не приложил кулак к груди, отдавая честь и салютуя. Металлические заклепки перчатки с глухим стуком ударились о легкую броню. И это как будто разбило стазис.

И следующий легионер, и следующий, и следующий, все по кругу Арены. Глухой перестук салютов зазвучал усиленный чарами. Затем встал в полный рост тировский судья, Фелисити и Таджо, приложив кулак к груди. Салютовал одетый в белоснежную рубашку Люк, и все в нашей ложе, вставали ряды за рядами, ложа за ложей, поднимаясь на ноги и отдавая честь тем, кто умер в сорок шестом, и тем, кто умер позже, пока вся Арена не оказалась на ногах.

А я выдохнула устало — сил не было совершенно, погладила деревянный кругляш под одеждой, думая, насколько я была несправедлива к Великому, и отсалютовала небу.

Голубому и пока ещё безоблачному небу над моей головой.

Когда я закончила и спустилась со сцены, Фей смотрела на меня молча, большими темными и блестящими от не пролитых слез глазами. Высшие не плачут, не положено, по крайней мере в общественных местах и на глазах у публики. Поэтому она кусала губы, стискивая, комкая, юбку ханьфу, и держалась.

Гебион кивнул мне коротко, с влажными глазами, отдав четкий полный салют, который отдают только Легату. Первый раз я видела, что спина Лидса полностью расправлена, плечи с гордостью развернуты. Мальчишка слишком чувствителен, слишком.

— Благословение Великого, это благословение, Вайю, — она обняла меня крепко-крепко, и наконец шмыгнув носом, заревела. — Это было так… это было так… я видела их… я почти видела их… это как картина… и свет… и души… Вайю-ю-ю-ю…

Умница Геб встал так, чтобы загородить нас от чужих глаз широкими плечами, и очень нежно смотрел на расчувствовавшуюся Фей-Фей. Только этого не хватало. Даже Поллукс Хейли не слишком проходит по жестким критериям деда By, а у Лидса вообще никаких шансов.

— Ш-ш-ш, — я укачивала ее в объятиях, — сейчас будет голосование, и мне очень нужна твоя помощь, Фей.