Таким образом, в привилегированном положении по отношению к традиционным формам (таким как межправительственные договоры) оказывается новая форма все­ мирного регулирования, так называемый «soft law». О чем тут идет речь? речь идет о наборе «моральных» обязательств, конкретных норм и правил, составленных общественными или частными организациями, избавленными от всякого политического влияния. Они «не могут быть определенно юридически квалифицированы, не имеют установленных судебных санкций, которые замещаются авторитетом тех, кто является автором данных норм. на них не действуют механизмы ad hoc, и уважение данных сводов „очень рекомендовано всем, кто хочет иметь кредит в мировой игре“»25. Порожденное глобализацией и разрастанием круга участников всемирного управления, soft law сегодня приобретает все большую значимость по мере того, как позитивное право, национальное и международное, не справляется (или справляется плохо) с регулированием мировой торговли. Источники soft law, развивающегося на границах национального права и международных соглашений классического типа, различны: к ним равно могут быть отнесены как международные организации, так и неправительственные организации или лоббистские группы. Предприятия и гражданские власти придерживаются его чаще всего по­ тому, что просто не могут действовать иначе. Однако, будучи в разрыве с позитивным правом, soft law не способен применить судебные санкции за уклонение от своих принципов. Контроль за соблюдением этого параллельного права, этого эмбриона транснационального всемирного права, осуществляется не избираемыми властями, оно находится вне юрисдикции национальных государств и, следователь­ но, гарантируется частными деятелями, угрозами неофициальных санкций и — еще более — уже упоминавшейся практикой «naming and shaming», позволяющей клеймить в планетарном масштабе как предприятия, так и правительства, не соблюдающие кодекс управления. Поначалу лишь дополнявший нормы классического права, soft law заканчивает тем, что навязывает себя.

Претерпев подобную трансформацию, право становится областью экономической науки. «Вторжение либеральных экономистов в сферу права, — подчеркивает Клод Ревель, — на самом деле лишь подчеркивает тенденцию, проявившуюся ранее в англосаксонских делах, которая состоит в установлении своего рода рынка права. Производителями норм были созданы тексты, более или менее эффективные, более или менее удачно представленные. Потребителям — международным институтам, государству, предприятиям — над­ лежало сделать свой выбор. От экономического законодательства мы переходим к законодательной экономике. Право становится продуктом, более или менее привлекательным, который подлежит завершению и продаже согласно спросу и предложению. Ведь предложение и деятельность по продвижению проистекает главным образом от британцев и американцев»26.

Это наблюдение показывает, насколько управление культурно маркировано — в той степени, в какой либерализм, которым он себя объявляет, является либерализмом американским или, шире, англосаксонским. Дело не только в том, что его доктрина в значительной степени вдохновлялась практикой индустриальных англосаксонских стран. Все ее базовые принципы: либерализация и дерегламентация рыночной деятельности, растворение рынком социальных служб, этическая прозрачность, пуританская «гигиеничность», долговременное развитие, права человека — отсылают нас все к тому же моральному и интеллектуальному универсуму. «Именно эта культура, преимущественно — культура американского бизнеса, в юридическом плане руководствующаяся принципами common law, мгновенно воз­ носится на международный уровень»27. Итак, во всех областях управления преобладает американское видение вещей.

Преобладает тем более, что «приоритетом для экономической дипломатии Соединенных Штатов является форматирование мирового управления», как замечает Клод Ревель, добавляя: «Это видение является элементом доктрины, именуемой soft power (хорошо объясненной, между прочим, политологом Джозефом Ниэ), сводящейся к утверждению своей власти методом „мягкого доминирования“ — через культурный тип, образ мысли и отражающее их право»28. Управление, таким образом, представляется привилегированным, специально приспособленным для американцев средством распространения и насаждения по всему миру их политических, экономических и коммерческих взглядов.

Наконец, управление, как мы видим, учреждает неоавторитарную политическую модель, хотя бы по причине своей систематичности и универсальности целеполагания («все­ мирное управление»). Тот факт, что легитимность может не быть прочной, но постоянно обговариваться, не дает «ровным счетом никаких коллективных дивидендов тем, кто не является ни профессиональным членом, ни руководителем гражданского общества. Следовательно, управление является не чем иным, как другим наименованием технолиберальной модели управления»29. «Управление предлагается спонтанно, в качестве инструмента оценки, но также и в качестве ответа на новые вызовы демократии, — дает свою оценку Даниэль Бурмо. — Этими двумя функциями управление подпитывает почти естественную легитимность. Однако процедуру критического анализа управлению не удается пройти без потерь. Уподобляясь демократическому совершенству, оно совершает не что иное, как извращение самой демократии. Скрываясь за мишурой научного под­ хода, оно продвигает техницистскую концепцию в ущерб деятелям и нормам представительной демократии. Эта новая идеология содержательна в той мере, в какой она не эксплицирована. Она камуфлирует мутацию общества, внутренне управляемого рыночными отношениями. Итак, сего­дня управление устанавливает постмодернистскую форму авторитаризма»30.

Таким образом, мы сегодня присутствуем одновременно при приватизации и политики, и норм права. В юридическом плане эта приватизация осуществляется за счет воз­вышения нормы или договора над инструментами законодательства. В политическом же плане она стала результатом систематической дискредитации публичной сферы как пространства привилегированных практик гражданства в пользу частной сферы, знающей лишь индивидуальных экономических деятелей.

Существенной характеристикой управления, в этом от­ ношении, является горизонтальный характер деятельности, вызывающий размывание как пространства дискуссии, так и пространства власти. Управление стремится к гори­зонтальному модусу общественной деятельности, в противоположность «вертикальности» традиционного обществен­ ногодействия. «европейское управление, — поясняет Ги Эрме, — вводит в процесс — поначалу в качестве советников, а затем мало­помалу подключая к обсуждению и принятию решений — деятелей отнюдь не публичных и не избираемых, но служащих выразителями частных интересов»31.

В представительной демократии классического типа основными действующими лицами являются представите­ ли и представляемые, иными словами — народ и депутаты. С пришествием управления эта пара сменяется другой: эксперты—гражданское общество, которая «очерчивает границы выработки легитимного решения и дает резюме касательно сущности политической власти»32. Одновременно элиты, связанные с предприятиями или организациями, подменяют собой граждан. Эти деятели могут с тем же успехом относиться как к предприятиям, так и к синдикатам, международным организациям или же организованным лоббистским группам. Присваиваемая им привилегированная роль кладет конец преимуществу классических политических институтов. «Все деятели, признанные полезными и, соответственно, кооптированные, — подчеркивает Ги Эрме, — занимают равные места, согласно „скромному“ арбитражу технократического механизма. напротив, все „паразитарное“ подлежит уничтожению, начиная с идеи национального представления об обществе»33. Под предлогом отвержения любой формы власти, основанной на иерархии и авторитете, эта модель сбивает все ориентиры. И делает это тем успешнее, чем быстрее исчезает опознаваемая «зона» решения. Именно в то время, когда непрестанно торжествует «прозрачность», все туманнее становятся ответственные лица, что делает еще более затруднительным их оспаривание.