о раненых, не думал о приветствии пана, и велел отвести его к ложу братьев госпиталя Святой Марии. С первых слов издалека глядящий Яшко узнал в нём мужа, каких под духовной одеждой мало найдётся: оживлённого духом, воспламенённым до страсти.

– Где они? Живы? Будут ли жить? Проводите меня к ним? – кричал он, торопя ксендза Чаплу, который стоял довольно холодный.

Затем подошёл и князь Конрад, поклонился епископу, который его быстро благословил, пробормотал только что-то и выкрикнул:

– Нужно было, чтобы они на первом шагу столкнулись с этим несчастьем!

– Отец Кристиан, – прервал Конрад, – мне кажется, что никакого несчастья нет. Княгиня их неосторожно отправила, их двоих и несколько десятков кнехтов в этот муравейник. Со славой сражались, победить не могли, а пруссов проучили, так что нескоро придут на этот праздник! А что касатся их самих… жить будут и мужества не потеряют.

Епископ воздел руку к небу… Шли ко двору. Конрад, пользуясь расположением Кристиана, доложил сразу:

– Речь идёт о том, чтобы магистр ордена, видя, что тут дело трудное, не поставил нам слишком тяжёлых условий.

Кристиан остановился.

– Лишь бы край завоевали и обратили, нет настолько тяжёлых, которые бы мы не приняли, – проговорил он горячо. – Не знаю, что вы решите, но то, что вы мне по вашей милости дали и дозволили: земли, десятины, права, собственность – я им отдаю всё! Всё! Не исключая ничего! Пусть берут что хотят! Нельзя слишком дорого оплатить спасение душ.

Конрад улыбнулся и посмотрел на епископа.

– Но много ли там после них останется душ в теле, не знаю, – сказал он с весёлой насмешкой. – Брат Конрад говорит, что начнут с повешения, а кончат обезглавливанием.

Это убеждение того, что не обращать нужно, а истреблять.

Епископ погладил бороду и вздохнул.

– Сыновья Ваала! – пробурчал он. – Сыновья Ваала!

Племя, закосневшее в своём идолопоклонстве… Ежели не увидит света, пусть идёт в вечную тьму!

Предложение, какое в великом пылу вырвалась из уст епископа Кристиана, казалось, очень приятно звучит в ушах Конрада. Уменьшало оно, может, то, что он со своей стороны хотел дать ордену.

– Если у вас есть это благочестивое желание сделать для ордена такой значительный подарок, – подхватил князь, – объявите им это сейчас… чтобы добавить охоты. Когда увидят, что их орден может занять земли между Вислой, Оссой и Дрвенцей, они приобретут мужество и рвение.

Епископ так спешил к ложу раненых, что, не отвечая даже князю, как жаждущий к воде, насколько мог, уставший, удвоил шаги… Прежде чем ему открыли дверь, он сам поднял руку к ней, так ему нетерпелось.

В довольно обширной комнате, в которую он входил, на высоко устланных кроватях, покрытых шубами и окровавленным тряпьём, лежали два рыцаря. Из них Конрад, уже восстановивший больше сил, наполовину сидел, оперевшись на изголовье; его бледное, мрачное лицо отличалось выражением гордости и серьёзности. Оттон дремал и, только услышав входящих, немного поднял перевязанную голову, которая сразу, бессильная, упала.

Епископ входил с воздетыми руками, настоящий капеллан, забывающий обо всём на свете ради дела Христа. Вид этих людей в душе сопровождал его всю дорогу – глядел на них и плакал по дороге; теперь, увидев Конрада фон Ландсберг, он начал плакать почти от радости.

– Будьте здоровы, Христовы рыцари, – воскликнул он, – которые кровью своей дали свидетельство истине; пусть всемогущий Бог бальзамом милости своей исцелит ваши раны.

Я, убогий пастырь той земли, которую вы должны завоевать Спасителю, пришёл поцеловать ваши раны, потому что они святые!

Он говорил с таким пылом, что горячность чувства отобрала у него силы. Конрад склонил голову, этот огонь перелился в него.

– Преподобный отец, – сказал он, – братья тех, что сражались с сарацинами за гроб Христов, мы не пожалеем крови для славы Господа, крест которого носим.

И он указал на плащ, разложенный на кровати, на котором широко расстилался чёрный уже крест, украшенный в середине императорским орлом на золотом поле.

Епископ стоял над ложами, поглядывая на обоих, молясь потихоньку и вытирая слёзы…

– Тут надобно сильных мужей, как вы, на эту дичь, худшую, чем сарацины, и более упёртую! Мы сделаем вас тут господами, чтобы с вами воцарился Христос.

Конрад Ландсберг покачал головой.

– У нас уже есть доказательства, что борьба будет нелёгкой, – сказал он. – Это волчье племя как дикого зверя нужно преследовать. Милосердие было бы преступлением. Убивать и жечь, уничтожать и выбивать!

Глаза его заискрились, но он сразу схватился за больную грудь.

– Они нас числом победили, только натиском, – прибавил он, – но за нашу кровь там тоже много трупов легло.

Оттон поднялся с ложа и слабым голосом добросил:

– Как мухи падали… но и рой мух, когда облепит человека, может его повергнуть… Так мы пали!

– Бог вас спас для своей славы, – отозвался епископ, – вы будете жить и победите сынов Ваала.

Князь Конрад, стоящий рядом с епископом, прибавил, вмешавшись в разговор:

– Брат Конрад прав – их нужно уничтожать, не обращать.

Окрестятся, но им нельзя верить, они клянутся и предают.

– Как собаки они возращаются к своим верованиям, – проворчал Ландсберг.

– Радуется моё сердце, – воскликнул епископ Кристиан, – видя, что вы не унываете. Ваш орден вырастет здесь в силу и окрепнет. Земли будет у вас достаточно, насыпем вам серебра, понастроим замки, станете владыками, но не покидайте нас. Я тут жизнь проплакал, не в состоянии ничего сделать, едва нескольких их кунигасов обратить сумел.

– Потому что вы хотели их обращать словом, как людей, когда их мечом нужно уничтожать, как зверей! – выкрикнул Ландсберг.

Такой разговор происходил у кровати двух раненых, описывали свою битву, впечатление, какое на них произвела толпа, описывали жалкое вооружение, а вместе ярость людей, что падали, ничуть не жалея жизни.

Наконец князь Конрад повёл своего гостя в комнаты, где ждала его княгиня и где появились также сопровождающие Кристиана два обращённых прусских кунигаса, которых он везде возил с собой. Это были много лет назад уже пойманные с великим трудом епископом измученные кунигасы, из прусских командиров, что сопротивляться не могли, а желали спастись. Епископ некогда уже возил их показать папе в Рим – и постепенно приучил их как дикого зверя.

Выставленные тут на взгляды людей, в которых чувствовали своих врагов, два униженных старца тяжело вздыхали.

Что-то в них было от тех варварских королей, безрукие статуи которых лежат в старом Риме. Они пробуждали сострадание и могли разжечь страх, из-под внешнего смирения чувствовалась в них кипящая гордая кровь, которая готова была вдруг выплеснуться отчаянием.

Княгиня Агата с мстительным презрением глядела на стоявших у дверей, никто не сказал