им ни слова. Ждали епископа, который один мягче с ними обходился, они были его трофеями и единственной добычей. Он всюду их с собой возил, может, из страха, что, предоставленные себе, в минуту сомнения они уйдут от него.

Когда епископ вошёл в комнату, оба кунигаса ожили, чувствуя себя в большей безопасности. Он их князьями называл, нежил, обходился мягко и один показывал кое-какое сердце.

Мучило их только, что везде, выставленные напоказ, они должны были стыдиться своей неволи.

Яшко с другими втиснулся в большую комнату, чтобы как можно больше увидеть и услышать. Хотел воспользоваться последними днями своего пребывания, потому что уже задумался о дальнейшем путешествии.

Только его планы перечёркивались, потому что хотел попасть к Одоничу, а тут ему клялись, что тот был осаждён в Устье или другом каком замке Тонконогим. Не хотел Яшко рисковать жизнью для того, чтобы пробиться к нему через осаждающих. Вести ходили разные, одни говорили, что он был зажат и что в любую минуту мог попасть в руки противника, другие разглашали, что, притаившись и давая осаждающим время неосторожно развернуться, неминуемо их разгонит, иные, впрочем, утверждали, что Устье до сих пор не было в осаде. Тонконогий не имел ни той энергии, ни той хитрости, что Одонич.

Духовенство также на него роптало, потому что, хотя он его одарял, хотел, чтобы оно было послушным. Оно же было в то время такой великой мощью, что тому, с кем держалось, можно было уверенно пророчить победу.

У Яксы было ещё время поразмылсить, потому что хотел вылечиться перед тяжёлым путешествием, да и ленивое пребывание в Плоцком замке с вечерами у Соньки были ему достаточно по вкусу.

Если бы не желание мести, которое в нём отзывалось, Яшко, быть может, принял бы более лёгкое размещение при князе Конраде. Тут нуждались в людях, взяли бы его, конечно, но служба была не слишком безопасной. Князь Конрад имел припадки гнева, в которых никого не уважал…

Между Громазой и избой охмистрины проплывали его дни, оставшиеся для размышления, и Яшко уже начинал собираться в дорогу, когда подловчий однажды шепнул ему, что он мог бы что-нибудь узнать о Поморье, потому что как раз в замке находился человек, который оттуда прибыл.

Громаза на вопрос кто и что, ответить не мог, а громко говорить не хотел, только полусловами бормотал. Поэтому Якса сам пошёл на разведку. На дворе в это время чужих людей было много, прибывали и отъезжали разные посланцы; князь Конрад суетился, каморники были в движении. О поморянах Якса проведать не мог. Никто о них не знал. Он вернулся к Громазе, упрекая его в том, что наплёл байку.

Подловчий посмотрел на него искоса, не отвечал ничего.

– Если нет, то нет, – докончил он.

Поздно вечером старые приятели напились; Яшко, когда напивался, становился диким и никому не прощал.

– Ей! Ты старый слепец, – сказал он Громазе, – где тебе тут поморяне привидились?

Подловчий зарумянился.

– Не я слепец, а ты! – отпарировал он. – И носа нет…

От слова к слову, чуть до ссоры не дошло. Сильно разъярённый Громаза проболтался.

– Что я говорил, то правда, но должна быть тайна, – сказал он наконец. – Я поморцев по вооружению сразу узнаю.

Они носят иные мечи, железо имеют отличное и много таких вещей, с которыми у нас проблема. К ним это всё приходит по морю. Сначала я пронюхал о них, когда ночью приехали, но когда я спросил, обманули меня, что они с Руси. Будто бы я тех не видел! Старший, сразу о чём-то пошептавшись с Витом, пошёл к князю и сидел с ним до поздней ночи. Назавтра нигде не показывались, люди его спрятались, но они в замке, и завтра только ночью поедут прочь. А ну, молчи, – добавил Громаза, – потому что я за тебя отвечать не хочу.

Яшке аж кровь в голову ударила. Он догадался, что это, должно быть, был не обычный человек, так как скрывался тут и о чём-то разговаривал с самим князем. В этот вечер пошёл Яшко к охмистрине и долго сидел у неё.

Он упросил её, чтобы помогла ему с теми из Поморья, о которых знал, потому что именно к ним хотел попасть.

Лишнего времени не было, раз, как поведал Громаза, завтра ночью они должны были уехать. Сонька, не много обещая, однако же, когда Яшко сказал ей, что дело трудное, ответила ему с гордостью:

– Кому как!

Она хотела тогда показать, что для неё ничего трудного не было. Яшко только ждал. Он настолько знал панский двор, что догадался, где скрывался этот тайный гость, – беспокойно бродил вокруг. Около полудня охмистрина дала ему знак, проводила тёмными каморками прямо до двери и, отворив её, впустила его.

Входя, Яшко увидел стоящего перед ним человека высокого роста, стройного, сильного, не первой уже молодости, который держал руку на мече у пояса, будто бы для безопасности, но так дерзко смотрел, точно никого на свете не боялся.

С первого взгляда на Яшко он понял, что в действительности не имел дело ни с кем попало. Гость был богато одет и глядел на него сверху, как пан, что имеет право приказывать.

Нахмуренные брови над глазами, нижняя губа, задранная кверху, широкая грудь, выставленная вперёд, голова, откинутая назад, знаменовали власть, которая ни равных себе, ни более высоких знать не хочет.

– Кто ты? – спросил гость. – Какое тебе дело до Поморья?

Сказав это, он смотрел, изучал, неспокойными глазами с ног до головы мерил Яшка. Тот думал уже только, не солгать ли ему, что он Будзивой, или рассказать, кем был в действительности. Последнее казалось ему на этот раз лучше, угадал в этом пане большого урядника и правую руку Святополка.

Поэтому он произнёс:

– Я тут под чужим именем, но если хотите знать моё настоящее, то Яшко Якса Марков, Воеводин сын, тот самый, которого Лешек обесчестил за то, что его Одроважи из-за меня погибли.

Тот крикнул:

– Ты, Яшко?

И приблизился к нему.

– Я.

– А что ты тут делаешь?

– Еду на Поморье к князю, к Святополку, всё-таки он мой родственник. Своему не должен дать умереть.

Гость усмехнулся.

– Я тоже обязан Святополку, – сказал он, – но цыц, никто не должен знать, что я здесь. Голова упадёт у того, кто выдаст.

Яшко не дал устрашить себя.

– Свой своего не выдаёт, – сказал он. – Ежели на Поморье едете, и меня возьмите. Мы также с вами в родстве, не должны отказывать.

Незнакомый господин немного подумал.

– Скажи мне об отце, – сказал он,