– То, что он мне дал, Святополку отнесу, – сказал Яшко.

– Всё одно, хочешь, чтобы я тебя взял, тогда говори; я тот, от которого он не имет тайн. Что он думает, я знаю; а что я хочу, он тоже знает.

Он улыбнулся.

– Отец мне велел ему сказать, что пришло время сбросить ярмо и покончить с Лешеком, – сказал Якса.

– Легко это сказать, а сделать тяжелее, – отпарировал стоящий, – кто с отцом?

– Яксов достаточно, а приятели найдутся, – говорил Яшко, – Одонич со Святополком – сильные, местный пан защищать брата не будет.

Слыша это, незнакомец только покачал головой.

– Куда больше? – добавил Яшко. – Лешек легковерный, взять его легко. Разве нет замков и подземелий, куда его посадить?

– Из подземелий люди выходят, – пробормотал незнакомый пан.

После минуты молчания он ударил его по плечу.

– Молчи же здесь, – прибавил он, – а ночью, если тебе хочется, можешь присоединиться к моим.

Яшко поклонился, поблагодарив.

– Много с тобой челяди? – спросил, оборачиваясь, поморянин.

– Едва несколько, потому что я из Кракова тайно выскользнул.

– Кони хорошие?

– Не устанут, – сказал Яшко.

– Хоть бы ночь и день!

Подтвердил это Якса.

– Иди, и чтобы о том, что будет, не знал никто. Скажи знакомым, что в Краков возвращаешься.

Он указал на дверь и положил на уста палец. Яшко поклонился и вышел. Когда он остыл на дворе, сам себе удивлялся.

Он не был склонен перед первым встречным унижаться, а этот незнакомый человек физиономией и голосом так им вертел, что перед ним чуствовал себя слугой.

Он не знал, кто это был, дал из себя вытянуть, что тот хотел, дал ему приказывать, а взамен мало что приобрёл. Он немного на себя гневался, но слишком поздно.

– Ну что, Громаза? Я уже выздоровел, – сказал он, возвращаясь в комнату, – даром ваш хлеб есть не хочу. Возвращаюсь отдохнуть в Краков.

– С Богом! – отозвался подловчий. – Выбери себе только хороший день для отъезда, не плохой… чтобы в дороге снова какое лихо не встретило. И попрощайся с Сонькой, как надлежит, потому что баба тебя откормила, от уст отнимая.

V

Валигура был вынужден следующий день просидеть во Вроцлаве. Привыкший к деревне, долго выдержать в замкнутой избе он не мог, беседовать было не с кем, угнетало его то, что вокруг повсюду слышал ненавистную немецкую речь.

Итак, он заранее с утра вышел из постоялого двора в город, сам не знал, куда и зачем. Люди шли, потащился и он. На улицах его встречали особенные виды, от которых он отвык, или никогда их не видел.

Он как раз вышел на рынок, когда на одной из костёльных башенок начали бить в колокол; он думал, что на богослужение. Люди начали выходить из домов и выглядывать, некоторые сразу спрятались, другие стояли в неопределённости, как бы в ожидании. Показался ксендз в стихаре, который шёл со стороны костёла, юноша с колокольчиком, клирик со свечой в подсвечнике. Они шли поспешно, а тут же за ними выходящие из домов мещане строились парами и, сложив руки, сопровождали ксендза.

Ксендз шёл к больному. Из каждого дома, кто был готов, был обязан идти за ним. Эта процессия едва прошла улицу, когда Валигура, вспомнив о костёле, повернулся к нему.

Там снова его ждало иное зрелище… Стояла многочисленная толпа, опоясывая по кругу дверь, толпилась и слушала, некоторые становились на колени со сложенными руками.

На ступенях, ведущих к костёлу, он заметил монаха в стихаре и епитрахиле, с крестом в руке, а перед ним стоял стол, покрытый белой скатертью, на котором были коробочки в богатых обрамлениях, реликварии и золотые сосуды. Перед ним стояла чаша с углублением для бросания денег. То был бенедиктинец, имеющий разрешение собирать милостыню и показывать священные реликвии, которые возил с собой. Одним позволял к ним прикасаться, целовать, другим прикладывал к голове и рукам, читая молитвы. Больные, беспокойные, нуждающиеся в помощи теснились, охотно платя милостыню за надежду и – вера их исцеляла.

Реликвии были самого разнообразного происхождения: из Франции и Италии, из костёльных скарбов, разделённые на крошки, из костёла в Корбии, Антверпена, из Хильдесхейма, из Арраса, из Брюгге, из Трира и из других городов, славящихся ими.

Монах рассказывал о чудесах, содеянных при их помощи, в толпе были слышны стоны, плачь и громкие выкрики к Богу о милосердии. Большой отряд калек, стоящий за толпой, ждал своей очереди, чтобы и ему получить частицу милосердия в последнем общем благословлении.

Мшщуй, протиснувшись к чаше, куда складывали пожертвование, положил в неё своё, с тоской думая о Белой Горе и оставленных в ней детях. Несколько дней беспокойство и тоска по ним не оставляли его.

Выполнив это, он сразу свернул в сторону, чтобы избежать толпы, и хотел уйти прочь, когда почти тут же, рядом с выставленными святыми реликвиями он с ужасом увидел стоящего у стена на маленьком возвышении плохо одетого человека, шея которого была перехвачена железным обручем, он был прикован к столбу, а его руки были связаны сзади.

Лицо его, уже одеревенелое от мучения и позора, было страшно звериным оскалом, глаза налились кровью, растрёпанные волосы, открытый рот с высохшими губами и вздутые жилы шеи – делали вид его отвратительным. Был это кающийся, посаженный за прегрешения на костёльную цепь. Хотя его окружала толпа, никто на него не обращал внимания, бедолага потерял чувство стыда и пытка тела победила муку духа.

Мшщуй как можно скорей удалился, дабы не смотреть на несчастного, над которым нищие безжалостно издевались, – а он, казалось, не чувствует, не знает о том.

Он хотел боковыми дверями войти в костёл, когда какое-то волнение народа, который стоял перед реликвиями, и гул, а потом вдруг прерванный голос бенедиктинца вынудили его посмотреть через открытые ворота к рынку.

От замка прямо в эту сторону тянулась процессия, в котором Валигура узрел идущую босиком княгиню Ядвигу с крестом в руке, на который были обращены её глаза; одежда её в этот день была ещё проще – старая и посеревшая, на ногах даже издалека видны были кровавые раны и вздутия. Её спутница шла следом, громко распевая набожную песнь с нею вместе.

Весь двор княгини тоже пешком следовал за ней, а позади челядь вела дорожных коней. Княгиня, несмотря на покалеченные ноги и холод, шла точно не чувствуя ни боли, ни холода, с весёлым лицом, с ясными глазами, в явном возбуждении, которое отрывало её от земли.

Увидев её, толпа быстро начала уступать, бенедиктинец с реликвиями и