Спохватившись, я расправила плечи и покрепче сжала меч.

— Я об интервью, — уточнила я, закатив глаза.

Грэйсон медленно скрестил меч с моим — до того отточенным движением, что мне даже стало казаться, что он легко и волосок пополам рассечет, если захочет.

— Ничего страшного, — заверил меня он. — Я ведь Хоторн. А мы уже к семи годам осваиваем искусство давать интервью, — он отступил на шаг. — Твоя очередь. Включи контроль.

Пока наши клинки снова не скрестились — чуть более жестко, чем мне бы хотелось, — я молчала.

— Мне все равно жаль, что я затянула тебя на такое интервью.

Грэйсон опустил меч и закатал рукава.

— Что-то не припомню такого сочувствия, когда меня наследства лишили.

— Ну и зря. Мне и тогда было жаль — просто кто-то слишком увлеченно разыгрывал подонка.

— Таких выражений, как «подонок», пожалуй, избежим, ладно? — строго спросил он, очень точно изобразив и интонацию, и строгий взгляд Лэндон.

Не сдержав улыбки, я снова замахнулась на него, только на этот раз позволила мечу собой управлять. Я чувствовала все до единой мышцы в своем теле — и Грэйсона тоже чувствовала, до последнего дюйма. Мой меч замер за микросекунду до соприкосновения с его клинком. Грэйсон шагнул вперед. Раз. Второй.

Полутораручные мечи не используют на таком близком расстоянии. Но он все равно приближался, пока мне не пришлось повернуть меч вертикально, а потом уже нас разделяло всего несколько дюймов и два клинка. Я видела, как он дышит, слышала, чувствовала.

Мышцы в плечах и запястьях заныли — но сердце еще сильнее.

— Что мы творим? — прошептала я.

Грэйсон закрыл глаза. По его телу пробежала дрожь. Он отступил и опустил оружие.

— Ничего.

Когда я в ту ночь лежала без сна, я твердила себе, что уснуть не могу, потому что нет новостей от Либби и Нэша. Они не читали моих сообщений и не отвечали на них. Вот почему я ворочаюсь в постели, а завтра встану с темными кругами под глазами. А вовсе не из-за Грэйсона.

* * *

К вечеру следующего дня новостей так и не поступило. Мы с Грэйсоном Хоторном сидели бок о бок в ярком свете софитов, рядом с Моникой Уинфилд, улыбающейся в камеру.

Нет, я совсем не готова.

— Эйвери, начнем с вас. Расскажите, что произошло в день оглашения завещания Тобиаса Хоторна.

Вопрос несложный. Итак, благодарность. Благоговение. Открытость. Я справлюсь, — сказала я себе — и справилась. Грэйсон тоже ответил на «разогревочный» вопрос без особых сложностей.

Он даже заглянул мне в глаза, когда впервые произнес мое имя.

Потом каждому из нас задали еще по парочке вопросов, и Моника ступила на более рискованную территорию.

— Эйвери, давайте поговорим о вашей матери.

Будьте лаконичны и искренни, — прозвучал в голове голос Лэндон.

— Она была замечательным человеком, — с чувством сказала я. — Я все готова отдать, чтобы она снова оказалась рядом.

Ответ и впрямь получился кратким и искренним — но вместе с тем дал интервьюеру повод покрепче в меня вцепиться.

— Вы наверняка слышали, какие… ходят сплетни.

О том, что мама жила под чужим именем. Что она была мошенницей. Нельзя, нельзя терять самообладание. Переведи вопрос в выгодную плоскость. Вот что надо было сделать: завести разговор о матери, а закончить тем, какая я вся из себя благодарная, полная благоговения и нормальная до чертиков.

Грэйсон, сидевший рядом, подался вперед.

— Когда мир следит за каждым твоим шагом, когда всякому известно твое имя, когда ты знаменит лишь потому, что существуешь на этом свете, — довольно быстро перестаешь следить за сплетнями. Последнее, что я слышал — это что я втайне встречаюсь с какой-то принцессой, а у моего брата Джеймсона есть очень компрометирующие татуировки.

Моника с интересом воззрилась на него.

— Это правда?

Грэйсон откинулся на спинку стула.

— Хоторны никогда не выдают своих тайн.

Он был великолепен, чего никак не скажешь обо мне, — и сумел в два счета увести журналистку с неудобной темы.

— Ваша семья не любит давать комментарии об этой ситуации, — сказала Моника Грэйсону. — Последнее, что просочилось в прессу, — это слова вашей тети Зары о том, что из этого непростого положения еще можно найти легальный выход.

Помнится, когда Зара последний раз выступала на публике, она обвиняла меня в насилии над престарелыми.

— О моем деде можно сказать многое, — уклончиво ответил Грэйсон, — но уж чего-чего, а лазеек Тобиас Хоторн никогда не оставлял.

Его тон ясно давал понять: тема закрыта. И как ему это удается?

Моника мгновенно переключилась на меня.

— Эйвери! Мы немного поговорили о вашей матери, а теперь давайте затронем тему отца.

Это был один из моих «нет-вопросов». Я пожала плечами.

— Тут особо не о чем разговаривать.

— Вы ведь у нас несовершеннолетняя? И ваш законный опекун — это ваша сестра Либби, верно?

Было понятно, к чему она клонит. То, что сеть отказалась транслировать интервью с Рики и Скай, вовсе не означало, что Моника не общалась с ними. Она явно собирается расспросить меня об опеке.

Но я этого не допущу.

— Либби взяла меня к себе после маминой смерти. Никто ее к этому не обязывал. Ей тогда было двадцать три. До этого мы мало общались, потому что наш отец постоянно где-то пропадал. Мы с ней были почти чужими людьми, и все же она меня приняла. Это самый великодушный и добрый человек из всех, кого я знаю.

Это была одна из главных жизненных истин, усвоенных мной, и мне не пришлось прикладывать никаких усилий, чтобы придать ей убедительности.

— Пожалуй, нас с Эйвери роднит одна вещь, — заметил Грэйсон, а потом примолк, заставив Монику задать наводящий вопрос.

— Какая же?

— Если кто тронет нашего брата — или сестру, — пусть на себя пеняет, — произнес он с дерзкой усмешкой. Глаза опасно засверкали.

Передо мной снова был Грэйсон, с которым я познакомилась несколько недель назад: расточающий власть, осознающий, что легко победит в любой битве. Ему не было нужды никому угрожать — это было лишнее.

— А вам не хотелось защитить ваших братьев, когда вы поняли, что дедушка никого из них не включил в завещание? — спросила Моника. Мне показалось, что она очень хочет услышать от Грэйсона, что он меня презирает. Хочет вывернуть наизнанку ту самую мысль, которую он сегодня так старательно доносит до публики.