– С трудом верится, что ты знаток в такихвопросах, – усмехнулась я, теряясь в догадках, зачем он болтает всякуючушь.

– Хочешь, расскажу свою историю? – засмеялся он,но смех тоже вышел невеселым.

– Не уверена.

– Я все-таки расскажу. Это было довольно давно, я тогдаотчаянно рвал свою долю из зубастых пастей и оказался в передряге. Пришлосьзалечь на дно. Где я прятался, знала моя подружка. Она чем-то похожа на тебя.Тоже ершистая. Была. Я велел ей убираться из города, но она не послушалась. Иугодила в лапы к тем, кто очень хотел со мной увидеться.

– И что? – помедлив, спросила я, чувствуя себякрайне неуютно, потому что догадывалась, что он скажет.

– Они спрашивали, она молчала. Не буду тебя пугатьрассказами, до чего могут додуматься четверо озверевших мужиков… Я узнал обэтом слишком поздно, если честно, когда узнал, не особо думал о ней, былуверен, что она сразу все выложит и они придут за мной. А они все не шли. Таквот, когда я узнал… ну, передушил я их, как котят, предварительно яйца отрезав.И что? Помогло ей это? Самое скверное, я ведь даже не любил ее по-настоящему,так… самую малость. А она…

– Эта девушка жива? – испуганно спросила я.

– Она в Англии, в психушке, из дорогих. Меня не узнает,вообще никого не узнает.

Он замолчал, я смотрела на него. Потом покачала головой, незная, как еще могу выразить свои чувства, и ушла в кухню. Включила кофеварку изамерла, разглядывая стену напротив. Звука шагов я не услышала, но поняла, чтоМигель стоит сзади. Я чувствовала его присутствие. Дыхание вдруг перехватило, иказалось немыслимым повернуться и встретиться с ним взглядом. Я схватила чашкус горячим кофе, она выскользнула из пальцев, и кофе залил мраморную столешницу.Чашка упала на пол и разбилась, а я заревела.

Мигель коснулся моей руки, его пальцы сплелись с моими, а яжалко всхлипнула.

– Все хорошо, – шепнул он, касаясь губами моеговиска.

– Чашку жалко, – пробормотала я.

– Понимаю, – кивнул он и серьезно продолжил: – Ятоже обычно реву, когда разбиваю чашку. Она была любимой? – Он обнял меняза плечи, развернул к себе и вновь сжал мою руку, а я опять не решилась поднятьглаза.

Сердце билось в горле, еще мгновение, и оно, казалось,взорвется, и в ту минуту это воспринималось избавлением. А потом Мигель меняпоцеловал, и я, зажмурившись, откинула голову назад, застонав от наслаждения иужаса. «Я спятила», – успела подумать я, понимая, что это ничего неизменит.

Уже позже, лежа в темноте спальни, я изводила себя вопросом,как такое могло случиться со мной? Я люблю одного человека и оказываюсь впостели с другим. И этот другой ничего, кроме ужаса и отвращения, вызывать неможет. Однако ужас и отвращение вовсе не мешали страсти, которую я вполнеобоснованно считала постыдной. Подозреваю, что в какой-то степени они ей дажеспособствовали, и я поспешила записать себя в извращенки.

Самобичевание ближе к утру достигло критической точки, и я всамый неподходящий момент вскочила с постели со словами:

– Все это ужасно глупо.

– Что все? – обалдел Мигель.

– Это не имеет никакого значения, – повысила яголос. – Просто минутная слабость.

– Минутная? – усмехнулся Мигель, выразительновзглянув на часы.

– Ты!.. – рявкнула я.

– Я понял, понял, – кивнул он. – Я для тебяничего не значу. И то, что было между нами, тоже.

– Вот именно, и не делай вид, что это что-то значит длятебя.

– Хорошо, не буду, – вновь усмехнулся он.

– Вот и отлично, – направилась я к двери. –Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

– Это вряд ли. Тут наши желания не совпадают, а япривык потакать своим.

– Прощай, – отрезала я и поспешила удалиться.

Лежа в постели в спальне отца, я пыталась уснуть, изводясебя все теми же мыслями. «Лучшее, что я могу для себя сделать, – в концеконцов решила я, – это поскорее забыть о том, что произошло».

Против воли я прислушивалась, ожидая, когда Мигель покинетдом. Я надеялась, ему не придет в голову зайти проститься. Нам нечего сказатьдруг другу.

Под утро я все-таки уснула, разбудил меня трезвонбудильника. Я вышла из комнаты и первым делом заглянула в свою спальню, онабыла пуста. Вздохнув с облегчением, я спустилась на первый этаж. Под магнитомна дверце холодильника висела записка. «Взял рубашку и ветровку твоего отца,мой пиджак ни на что не годен. При случае верну».

Скомкав записку, я выбросила ее в мусорное ведро. Еще разпрошлась по дому. Чувство было такое, что прошедшие два дня мне попроступриснились. И теперь, стремительно шагнув из сна в реальность, я потерянноброжу по дому.

С Сонькой мы встретились на работе. Рассказывать о своемприключении я не стала. Как ей объяснить мой поступок? Я сама не находила емуобъяснения. Допустим, я промолчу о своем грехопадении, но все равно останетсявопрос: почему, имея возможность позвонить в милицию, я этого не сделала?

Подруга затаила обиду за то, что два дня я не желала еевидеть, и даже обедать со мной не пошла, сославшись на срочную работу. Послеобеда позвонил Глеб, голос его звучал как-то неуверенно, и я поспешнозаговорила о том, как счастлива его звонку и скорой возможности увидеться,заливаясь краской стыда и радуясь, что он не может видеть меня в эту минуту.

После работы мы встретились.

– Не возражаешь, если мы заедем к Максиму? –спросил Глеб. – Он звонил полчаса назад, это ненадолго.

– Не возражаю, – улыбнулась я. – Лишь бы онбыл не против.

И мы поехали к Максиму. Жил он в новом коттеджном поселке.Остановившись возле двухэтажного дома с низкой изгородью и зеленой лужайкой,Глеб помог мне выйти из машины, и мы поднялись на крыльцо. Дверь открыласьраньше, чем Глеб успел позвонить. Максим Петрович предстал перед нами в полосатойпижаме, волосы всклочены, глаза красные, словно он не спал трое суток. Глебвзглянул на него с удивлением.

Увидев меня, Максим Петрович смешался, но, буркнув:«Проходите», – пошире открыл дверь, пропуская нас в просторный холл. Мнестало ясно, что мое присутствие здесь нежелательно. Однако Глеб вел себя так,словно в поведении друга не видел ничего необычного.

– Подождите пару минут в гостиной, я переоденусь.

Максим ушел, оставив нас.