«разрыв, изменение и переворот» [Assmann 1992: 70]. Ранняя библейская история, иудейский миф о Святой земле, история исхода, разрушенный храм Иерусалима и галут («изгнание») внезапно обретают для советских евреев огромную взрывную силу. Давнее или мифическое прошлое становится политически неустойчивым настоящим, более того – живым источником идентичности, и готовит почву для долгожданного будущего. В этом контексте коллективная память приобретает статус исторического события в понимании немецкого историка Люциана Хелыпера: «Исторические толкования, присутствующие в воспоминаниях <…>, сами являются историческими событиями» [Holscher 1995: 166].

Наряду с другими текстами исхода, такими как «Лестница Иакова» (1984) Ефрема Бауха, «Третий Храм» (1975) и «Десятый голод» (1985) Эли Люксембурга, «Врата нашего исхода» (1980) Феликса Канделя и «Присказка» (1978) Давида Маркиша, трилогия Шраера-Петрова об отказниках являет собой яркий пример советско-еврейской неофициальной литературы и одновременно уникальное историческое свидетельство. Будучи частью советской диссидентской культуры, эти романы способствовали становлению альтернативного канона русской литературы в советский период. Более того, они стали частью сионистской литературы, создаваемой на протяжении веков в разных странах и на разных языках и восходящей еще к «Ширей Цион» – сионским песням Иегуды Галеви (1075–1141)[151].

Трилогия отчасти автобиографична[152]. Неслучаен гибридный характер ее поэтики: текст, близкий к документальному и публицистическому дискурсу, то и дело перемежается с частями, написанными в лирической и исповедальной манере. Эссеистические приемы делают возможным как смешение голосов, так и сочетание различных жанров, таких как психологический роман и роман-адюльтер, дневник, мемуары, криминальный и политический триллер. В результате трилогия Шраера-Петрова сложнее многих своих «родственников» по еврейско-русской литературе алии, например документального романа «Шереметьево» (1988) Григория Вольдмана или сатирической повести «Карусель» (1979) Юза Алешковского.

Главный герой романа, доктор Герберт Анатольевич Левитин – врач, как, к примеру, и Эммануил Кардин, центральный персонаж в «Лестнице Иакова» Бауха. Подобно доктору Кардину и тысячам других представителей еврейской советской интеллигенции, доктор Левитин – потомок религиозных евреев из штетла-, однако мир традиционного еврейства в бывшей черте оседлости стал чуждым уже его родителям. Путь традиционного еврейства к ассимиляции и светскому образованию – нередко именно медицинскому – маркирует важную фазу частной семейной и общей еврейской истории, исследование которых оказывается важным для «пробудившихся» евреев, в том числе и авторов литературы алии. В 1930-е годы отец Левитина вместе с молодой женой переселился из далекого белорусского местечка в Москву, «в новый мир», чтобы изучать медицину: они «не могли оставаться в старой, пропахшей словопрениями и сомнениями, пронафталиненной среде» [Шраер-Петров 2014: 39]. Здесь воспроизводятся топосы раннесоветского дискурса модернизации, с энтузиазмом воспринятого многими евреями бывшей Российской империи. Подобные отрицательные образы «архаичного» мира местечек, часто снабженные обонятельными ассоциациями, появляются в поэзии Эдуарда Багрицкого и Иосифа Уткина, а также в ранней автобиографической прозе Осипа Мандельштама. Этот интертекст обозначает важную генеалогию, которая помогает понять повествуемое настоящее романа – еврейское возрождение в позднесоветской России. Доктор Левитин растет в семье московских интеллигентов, для которых их еврейство является лишь знаком семейного происхождения, «хрупкой идентичностью» в многонациональном советском государстве. В «черном» 1949 году отца Левитина по непонятным для него причинам отстраняют от работы в военном госпитале, а в 1953 году, в разгар «дела врачей», арестовывают. Не в силах справиться с унижением, он умирает вскоре после реабилитации, последовавшей за смертью Сталина. В начале романа еврейство самого Герберта Анатольевича в значительной степени сводится к ежегодному посещению Московской хоральной синагоги в день смерти (ярцайт) его отца. Там он тем не менее всякий раз испытывает внутреннюю, хотя и временную связь со своими предками:

…это было временное, закономерно возвращающееся, как память о родителях, приобщение себя к понятию еврейства. То есть он, оставаясь русским интеллигентом, внезапно, но совершенно определенно открывал в себе еще одну важную черту – еврейское происхождение [Шраер-Петров 2014:43].

Герой впервые задумывается об отъезде уже в начале романа, когда его семья сталкивается с особенно жестким государственным антисемитизмом. Единственный сын Левитиных Анатолий проваливается на вступительных экзаменах на медицинский факультет, где его отец, доктор медицинских наук, занимает должность второго профессора на кафедре. Это происходит, как того и опасались родители, из-за еврейского происхождения Анатолия, которое экзаменаторы мгновенно обнаруживают. В результате Анатолий переживает тяжелый нервный срыв. Тем временем все больше друзей и знакомых семьи Левитиных эмигрируют из СССР по израильским визам.

В романе представлен весь спектр антиеврейских настроений – от почти биологического отвращения со стороны вроде бы в целом порядочных и гуманных советских граждан до политической борьбы партийных чиновников и КГБ с евреями как потенциальными врагами народа и сионистами. В случае отношения Василия Матвеевича – отца Татьяны и тестя Левитина – к евреям вековое недоверие простых селян к чужакам[153] сочетается с политической подозрительностью среднего советского гражданина, лояльного власти и впитавшего дух коммунистической пропаганды. Василий Матвеевич, как поясняет рассказчик Шраера-Петрова, не был антисемитом, однако «не любил евреев» [Шраер-Петров 2014: 33]. Он называет Левитина «носатым дохтуром» и удивляется непрактичности Левитина, который, будучи евреем, не сумел найти выход из затруднительного положения своего сына.

Даже в своей собственной семье Левитин сталкивается со старыми коллективными фобиями, выходящими за рамки политики и достигающими кульминации в расовых предрассудках. Его жену Татьяну перспектива эмигрировать в Израиль приводит в ужас; Татьяна опасается, что семитские черты мужа – «удлиненный череп», «курчавые волосы», «темные глаза» и «хищный нос» – могут передаться и ей. Телесная инаковость доктора Левитина, унаследованная их сыном Анатолием, оказывается стигмой. Тот факт, что эта инаковость подозрительно воспринимается даже близкими родственниками, свидетельствует о трагической непреодолимости этнической розни и отсылает к давней традиции русской ксенофобии.

Желание персонажей (как правило, именно мужских) уехать, продиктованное осознанием своего еврейства, в романах Бауха и Шраера-Петрова будит в их нееврейских женах до тех пор дремавшие предрассудки. В «Лестнице Иакова» жена Кардина Лена – казацкого происхождения, что не случайно в контексте романа: казаки изображены как извечные враги евреев. Чем больше Кардин обращается к еврейству, тем шире бездна между супругами. Как и Татьяна Левитина, Лена тоже пытается стряхнуть с себя пагубное воздействие еврейства: «И опять рассказывает еврейские анекдоты в компании, и сквозит в этом болезненное желание приобщиться к “своим”, доказать, что не совсем “ожидовилась”» [Баух 2001: 297].

Страстное осуждение антисемитизма – важнейшая составляющая романов Шраера-Петрова об исходе, документирующая их принадлежность к позднесоветской еврейской протестной культуре. Авторефлексия, а также эффект политической инвективы усиливаются, когда повествование в «Докторе Левитине» прерывается автобиографическими отступлениями, вставками от первого лица. Ощущение достоверности в этих отступлениях сближает роман с документальными повествовательными жанрами, такими как мемуары и дневники. Автобиографический рассказчик, писатель еврейско-русского происхождения,