анализирует свою жизнь советского еврея с детства до настоящего времени в отдельных фрагментах – «историю больших и малых обид» [Шраер-Петров 2014: 97], личную энциклопедию дискриминации[154]. Из этого двойного повествования вырастает тематически многомерная структура – сеть аналогий и аллюзий, игра с личной близостью и вымышленной дистанцией, с двойничеством рассказчика и героя. Выдержка из обвинительной речи генерального прокурора Израиля Гидеона Хаузнера на процессе Адольфа Эйхмана в 1961 году выявляет параллели между немецким национал-социализмом и послевоенным советским коммунизмом: «…торговля свободой еврея стала отныне официальной политикой рейха» [Шраер-Петров 2014: 139]. А путешествие Анатолия со своей возлюбленной Наташей в Тракай во время поездки в Литву, предпринятое ими с целью увидеть, что осталось от местной караимской общины, служит отправной точкой для путевого отчета самого рассказчика[155]. С исторической точки зрения экскурсия Анатолия и Наташи в Тракай свидетельствует о зарождении у молодежи позднесоветского периода интереса к еврейской культуре. В то же время метарефлексия повествователя позволяет ему рассказать в романе о судьбе караимов как о части трагической истории советских евреев. Старые караимы Тракая, религия которых отпочковалась от иудаизма, скрывают это родство, не желая, чтобы их ассоциировали или путали с евреями из страха гонений. Поэтому они воспринимают прямые вопросы любознательного рассказчика как угрозу и реагируют враждебно. Тот же продолжает разузнавать детали о замолченной истории и находит кенесу (караимскую синагогу) и музей; параллельно он пытается доказать семитское происхождение Пушкина:

Пушкин получил свои поэтические гены от Давида и его сына Соломона, поскольку род Ганнибалов восходит к династии эфиопских царей через Соломона и царицу Савскую <…>. Прослеживается чёткая генеалогическая и потому – генетическая линия: Давид – Соломон – Христос – Пушкин [Шраер-Петров 2014: 189].

Как и другие герои прозы исхода, обретающие новую идентичность, – Симон Ашкенази Давида Маркиша, Йошуа Калантар Эли Люксембурга и Кардин Ефрема Бауха, а также лирические повествователи Феликса Канделя и Семена Липкина – рассказчик Шраера-Петрова стремится показать скрытые еврейские слои палимпсеста русской культуры. Здесь показательна рефлексия о русской культуре на фоне культуры еврейской: возникает особая концепция историчности, ставящая под сомнение непрерывность и однородность гегемонной культуры, ее идеологическое содержание и притязание на существование общего национального исторического нарратива, который делает неслышимыми голоса меньшинств.

Желая спасти непроявленные генеалогии и скрытые взаимосвязи от забвения, рассказчик Шраера-Петрова и близкий к нему автор превращаются в историков своей малой культуры. Повествование о семье Левитиных становится частью большой истории еврейской диаспоры Восточной Европы, и прежде всего – Советского Союза. Судьба караимов, упоминание поэта Ильи Сельвинского с его ранним венком сонетов «Бар-Кохба» и новейших научных трудов о хазарах – все это передает эпистемологию времени и авторефлексивно указывает на реальные обстоятельства, приведшие к созданию романа Шраера-Петрова. С этой точки зрения гибридный текст представляет собой художественное исследование еврейства с элементами автобиографии, критики политического режима и культурно-исторического просветительства[156].

И все же главной темой «Доктора Левитина» и всех трех романов об исходе в целом выступает одна из основных составляющих советско-еврейского протестного движения – судьба отказников. Жизнь семейства Левитиных резко меняется после того, как они подают документы на выезд в Израиль. Доктор Левитин вынужден оставить работу ученого и профессора. Подробное описание гонений, которые обрушиваются на их головы, призвано передать типичное состояние еврейских семей, решившихся на исход. Так, Герберту Анатольевичу только лишь для подачи заявления в ОВИР (Отдел виз и регистрации) требуется справка с места работы. Но как только в медицинском институте узнают о его желании уехать, он тут же превращается в опасного сиониста, объект ненависти и открытого остракизма. Принудительным условием выдачи справки становится увольнение по собственному желанию. Начальник Левитина, профессор Баронов, заведующий кафедрой общей терапии, бросает Левитину типичный упрек: «<вы> просто-напросто типичный неблагодарный еврей, который получил здесь все, что возможно: образование, почет, идеи, даже жену получил из России, а теперь плюет на все самое святое!» [Шраер-Петров 2014: 61]. Обоснование отказа в разрешении на выезд, узнать которое стоит Левитину огромных трудов, – свидетельство произвола эмиграционной политики Советского государства, а приведенные заглавными буквами слова «ПРИЕМНАЯ» и «ОЧЕРЕДЬ» в ОВИРе служат символами повседневности отказников и участи советского еврейства в целом. Для толкущихся в очереди евреев ожидание разрешения на выезд становится образом жизни: «Никогда ещё Герберт Анатольевич не слышал подряд такого разнообразия еврейских фамилий. По этому перечню можно было, как по этнографическому путеводителю, проследить историю и географию еврейской диаспоры» [Шраер-Петров 2014:229]. Последующее перечисление еврейских фамилий с этимологическим комментарием опять же рассказывает историю происхождения, скитаний и приспособления народа в галуте — историю еврейства в свете надежды на исход и возвращение на родину.

На втором, автобиографическом уровне повествования возникает непосредственная параллель между вымыслом и реальными событиями, пережитыми автором: петициями, заявлениями на визу и открытыми письмами, документирующими еврейскую эмиграцию в 1970-е и 1980-е годы: «Я – отказник, пария, бесправный гражданин имярек. Меня лишили естественной возможности самовыражения: работать по специальности, а потом отняли писательское удостоверение. Всё, что я пишу, наверняка пропадёт, затеряется» [Шраер-Петров 2014: 232–233]. Упоминается, между прочим, эмиграция Василия Аксенова, критикуется равнодушная позиция Давида Самойлова по отношению к отказникам. Ставится, наконец, вопрос о связи советских евреев с их происхождением: что удерживает вместе всех стоящих в очереди ОВИРа – «[н]еужели только кровь наших загубленных предков?» [Шраер-Петров 2014: 234].

Для неопытного отказника Левитина отказ, причины которого непостижимы, становится шоком. Медицинская и биологическая метафорика призвана передать непреодолимую границу между жизнью семьи до и после отказа – такая «натурализация» когнитивных и социальных процессов характерна для литературы исхода с ее склонностью к радикальным тропам: «…вся жизнь <…> сжималась, сокращалась, как тельца одноклеточных животных, превращающихся в цисту, чтобы сохранить самую основу жизни…» [Шраер-Петров 2014: 221].

Трагедия происходит, когда призванный в армию Анатолий гибнет на войне в Афганистане. Семья разрушена; Татьяна умирает от горя и чувства вины (за свою неверность и за то, что не смогла спасти сына), психически сломленный Герберт Анатольевич до неузнаваемости обгорает во время пожара, тем самым действительно биологизировав стигму инаковости и мученичества. Пожар устраивает, видимо, сам Левитин: такова его отчаянная месть полувоображаемой, полуреальной старухе, которая отвешивает «таинственные» порошки в гомеопатической аптеке и по совместительству работает секретаршей в ОВИРе. (О мотиве еврейского отмщения см. эссе Джошуа Рубинштейна в этом сборнике.) На глазах у обезумевшего, измученного манией преследования профессора старуха превращается в отвратительную серую Сову, которая для него, подобно старухе-процентщице для Родиона Раскольникова, олицетворяет вселенское зло. Мотив бреда, до этого звучавший в тексте приглушенно, разворачивается в конце первой части, когда в приемной