До рва оставалось шагов тридцать. Я обернулся. Сарацин приблизился настолько, что я разглядел ладонь, обхватившую древко копья, и розовую плоть внутри раздувавшихся ноздрей коня. Страх овладел мной. Не было никакой надежды добраться до укрытия прежде, чем меня нанижут на копье, как кролика на вертел.

Я резко остановился.

Снова раздалось улюлюканье, от которого мои кишки, и без того разбушевавшиеся, сжались в болезненный комок.

Я повернулся.

Губы турка растянулись, зубы оскалились в торжествующей улыбке. Острие копья, нацеленное мне в сердце, блестело серебром.

Дрожа как лист, я ждал. Ждал, пока он не приблизился настолько, что стали видны капли пота на его щеках. А потом я бросился в сторону.

Всадник с лошадью пронеслись мимо; точно направленный смертоносный удар поразил воздух.

Наши пехотинцы радостно закричали.

Упал я тяжело, угодив одной рукой в кучку дерьма. Вторая рука, хвала Господу, нащупала камень. Небольшой, он, однако, хорошо лег в ладонь, а рядом с ним нашелся еще один. Сжимая по камню в каждом кулаке, я поднялся как раз в тот миг, когда сарацин натянул поводья. Лошадь его развернулась буквально на серебряном пенни — даже охваченный диким ужасом, я не мог не восхититься мастерством наездника. Враг снова устремился в атаку.

Не было времени думать или прицеливаться. Я просто вскинул правую руку и метнул камень. Он угодил турку в лоб, чуть пониже кромки шлема. Глаза сарацина закатились, обнажив белки, копье, при помощи которого он намеревался отправить меня в мир иной, выскользнуло из непослушных пальцев. Всадник закачался в седле, как пьяный, и потерял власть над скакуном. Мгновением позже он упал. Лошадь остановилась, и, когда она оказалась рядом, мне удалось ухватить болтающуюся уздечку.

— Ну, тише, — уговаривал я, надеясь ласковостью возместить незнание арабского. — Тише.

Робея и пофыркивая, лошадь вела меня за собой, пока мне не удалось ее успокоить. То было чудесное создание: чистокровный араб с длинной развевающейся гривой и мускулистыми задними ногами.

Вспомнив про хозяина, я посмотрел в ту сторону, где он упал. К моей радости, турок все еще лежал неподвижно. Осторожно, на тот случай, если бы он просто притворялся, я приготовил другой камень и повел лошадь к нему. Сарацин не шелохнулся, даже когда я пнул его. Я подошел, поднял копье и потряс им. Жандармы на той стороне рва прыгали, шумно выражая восторг.

Вооружившись, я двинулся к противнику снова, ведя себя смелее, но предосторожности оказались напрасными. Он был мертвее мертвого, из ран я увидел только отметину на лбу. Я решил, что либо мой камень проломил ему череп, либо он свернул шею при падении. Ну а я не только выжил, но и сразил турка, который пытался убить меня, воспользовавшись моим невыгодным положением.

Я стоял, ощущая противную липкость между ягодицами, держал поводья великолепного коня, ставшего моим, слушал похвалы в свою честь и пришел к выводу, что это, без сомнения, самое причудливое происшествие в моей жизни.

Мой рассказ вызвал у Риса такой приступ хохота, что я испугался, как бы он не лопнул. Де Дрюн буквально катался от смеха. Торн, заглянувший к нам разделить завтрак, едва не подавился куском хлеба.

Такая веселость несколько задела меня.

— Я мог бы погибнуть, — напомнил я.

Они загоготали пуще. Махнув рукой, я присоединился к друзьям.

По пути к шатру Ричарда мне пришлось вытерпеть столько шуток, что я решил поведать королю о происшествии. Веселье полезно для души, как говорят, и может способствовать выздоровлению.

Парусиновые полотнища по бокам королевского шатра подняли, но без ветра пользы от этого было мало. Войти внутрь было все равно что шагнуть в зев печи. Я пробрался к ложу больного, благодаря Бога за слуг, обмахивавших Ричарда пышными ветвями финиковой пальмы.

Он был не один. Ральф Безас убирал инструменты, и Филип пояснил, что лекарь произвел назначенную на утро, но затем отложенную процедуру кровопускания.

— Это как-то связано с самым удобным временем для сцеживания вредных гуморов, — прошептал оруженосец.

Я кивнул, хотя ничего не смыслил в медицине. Ричард, еще бледнее прежнего, лежал с левой рукой, по-прежнему покоившейся на подушке. Один из оруженосцев склонялся над ним, накладывая льняную повязку на то место, где Безас надрезал венценосную базилярную артерию.

Я подошел ближе, снедаемый тревогой.

Веки Ричарда слабо приоткрылись, он увидел меня и слабо улыбнулся:

— Руфус.

— Сир, — отозвался я, опускаясь на колено. Я решил, что время для моего рассказа неподходящее.

Вскоре, впрочем, король оживился. Объявив, что голоден — впервые с начала приступа, — он позволил мне скормить ему пару слив. Затем полюбопытствовал, как движется осада, и нахмурился, когда я признался, что еще не был у стен. Волей-неволей пришлось рассказать о том, что случилось. Ричард слушал как завороженный, не отрывая от меня глаз, и несколько раз фыркал, а когда я подошел к концу, безудержно рассмеялся.

Щеки мои раскраснелись от радостного смущения, я ликовал, видя удовольствие короля. Хорошо, что Ральф Безас ушел, подумал я: он, без сомнения, счел бы государя слишком слабым для таких движений чувств. На мой же взгляд, Ричарду они шли на пользу.

— Божьи ноги, — промолвил король, утирая слезы. — Я бы сто безантов заплатил, лишь бы поглядеть, как ты одновременно справляешь нужду и сражаешься с турком. Нет-нет, пятьсот! Ну и зрелище было, надо полагать.

Я собрался было заметить, что, наблюдай меня король в таком неприглядном положении, мое достоинство этого бы не пережило, но тут раздался знакомый голос:

— Что за зрелище, супруг, стоит таких денег?

У меня екнуло сердце. С Беренгарией пришли Беатриса и Джоанна; последняя тоже увидела меня. Обрадованный Ричард кивнул жене, а я встал и тут же опустился на колено. Поприветствовав дам, я поднялся и отошел, чтобы они могли приблизиться к королю. Но не так далеко, как следовало. Стоять рядом с Джоанной было не одно и то же, что сжимать ее в объятиях, но лучше, чем ничего.

Беренгария приветливо кивнула мне. Общались мы мало, но у меня сложилось впечатление, что, раз я один из любимцев короля, она должна проникнуться ко мне благоволением.

— Сэр Руфус!

Джоанна одарила меня лучезарной улыбкой, в глазах ее плясали огоньки. Как всегда, она была олицетворением красоты, розой по сравнению с ромашкой-Беренгарией, и заставила меня затрепетать от желания.

Пока две женщины разговаривали с Ричардом, во мне крепло стремление снова увидеть Джоанну. Занятый сперва высадкой и обустройством лагеря, затем приступами и, наконец, уходом за королем, я виделся с ней только раз, в этом самом королевском шатре, а перемолвиться хоть словом вообще не получалось.