на низовские земли отправил. Хотели они Казань и Астрахань, кровью великой завоеванные, татарам отдать…

Филипп крепче стиснул руками посох, но так и не отвел взгляд от вспыхнувших государевых очей.

– С раннего детства наблюдал я своеволие и измену боярскую. Вот и ныне против меня заговор. Гляжу в список изменников, а там, кроме дьяков, князья ростовские, ярославские. Те, у кого я ради державы и народа своих власть и могущество отобрал! Дабы не было более силы большей, чем власть одного государя на земле русской! Для того и создана мною опричнина… А ты так и не понял…

– Уничтожив одну великую силу, ты породил другую, еще более страшную, ибо кромешники твои ведут себя как хозяева на русской земле, – ответил Филипп.

– Нет иного хозяина на русской земле! Токмо я! Я! – внезапно выкрикнул Иоанн с перекошенным от ярости лицом и вдруг, словно опомнившись, поглядел вверх и зашептал молитву, медленно осеняя себя крестом. – Душегубец я проклятый, – произнес он скорбным голосом, все еще крестясь. – Но токмо Божьим повелением и соизволением царствую и храню в единстве державу свою…

Филипп бесстрастно взирал на царя и его душевные страдания.

– Ты, духовный пастырь земли русской, помоги же мне спасти державу мою, Богом мне данную. – Иоанн тяжело поднялся с кресла и громко упал на колени перед Филиппом. Стража мельком заглянула в приоткрывшуюся дверь, видать, подумали, что в припадке государь упал и ушибся, но, увидев царя на коленях перед митрополитом, поспешили неслышно закрыть двери.

– Молись за меня, за грехи мои, кои я взял на душу свою, ибо на то воля Господа. – Иоанн воздевал руки, а Филипп все так же бесстрастно глядел на него и слушал мольбы и молитвы, а после молвил:

– Прекрати казни кровавые. Усмири кромешников своих. Объедини державу. Тогда и я с тобой буду.

Лицо Иоанна вновь изменилось, двинулись желваки, затряслась борода, и на всем этом искаженном закипающим гневом лице выделялись огромные и страшные глаза. Трясущейся рукой он уперся о стол, тяжело поднялся с колен и с высоты своего роста глядел на сидящего перед ним невозмутимого и твердого Филиппа.

– Не ведаешь, о чем просишь меня. Борьбу с изменой я не окончу. И коли ты будешь против меня, то раскол будет меж церковью и государством! – шумно дыша, говорил Иоанн.

– Твоя воля, – кивнул Филипп и, поднявшись, поклонился царю. – Прощай, государь…

И он ушел, прямой, сильный, уверенный в своей правде. Едва за ним захлопнулась дверь, Иоанн, с трудом нащупав кресло, упал в него, силясь унять вновь разгорающийся гнев. Алексей Басманов, приоткрыв дверь, только взглянул на царя, тут же крикнул:

– Лекаря!

И снова вбегал Арнульф со своими снадобьями, отпаивал рычащего и дрожащего в припадке Иоанна. Снова духовник читал над ним, едва пришедшем в себя, молитву, а Басманов и Вяземский уже шептали ему на ухо:

– Не время молчать, государь, смиренно терпя самоволие Филиппа… Только новая кровь заткнет ему глотку и всем, кто хочет заступиться за изменников… Прикажи только, мы все сделаем!

Иоанн словно не слышал, тяжело дыша, откинувшись в кресле, глядел перед собой и думал о том, что такого унижения он не сможет Филиппу простить. Он проявил слабость, попросил о помощи, о той, какую ему оказывал когда-то покойный Макарий, хотел поддержки владыки, но получил лишь плевок в лицо. Нет, этого ему государь не забудет…

Во тьме, освещая себе дорогу пламенниками, неслись верхом всадники в черных кафтанах по пустым улицам Москвы. Услышав издали свист и страшное «гойда», горожане спешили спрятаться в своих домах и гасили печи и лучины. Поэтому никто не видел, как вели опричники на привязи к седлам старцев, советников митрополита – Леонтия Русинова, Никиту Опухтина, Федора Рясина и Семена Мануйлова. Все четверо были близки Филиппу, о многом он говорил с ними, называя их своими «очами и ушами». И царь решил зарвавшегося и гордого владыку лишить этих «глаз и ушей».

Старцы едва поспевали за лошадьми, задыхались, падали и громко молились лишь об одном – дабы окончились их страдания. Никита Опухтин волочился за лошадью лицом по грязи, одна из рук была странным образом вывернута, и из нее торчала сломанная кость…

Едва отдохнувшему с дороги Филиппу доложили об убийстве старцев, и он тут же отправился на то место, где лежали неубранными их тела. Горожане пугливо обходили это место стороной и словно не видели четырех тел, лежащих едва ли не в центре города.

Четыре лужи крови стекали ручьями по ухабистой дороге и слились в одну широкую, алую на фоне черной грязи. По трупам смело прыгали вороны, старательно выклевывая тот участок головы, где еще среди кровавой массы виднелись седые бороды…

Тяжело опираясь на посох, Филипп приблизился к телам, но вороны не тронулись с места, не собираясь расставаться со своей добычей. И тут Филипп в этих птицах увидел тех самых новых хозяев русской земли в черных кафтанах, стойно воронам они терзают державу, обессиленную войнами и внутренними распрями.

– Прочь! – вдруг крикнул Филипп и ударил посохом ворону, сидевшую на груди старца Леонтия. Гаркнув, птица отлетела и распугала остальных, следом за ней взмывших вверх.

– Прочь пошли, кромешники! Прочь, ироды! – обезумев от гнева, кричал Филипп, размахивая посохом. Под несмолкаемый вороний крик он прочитал молитву над мертвыми, попросил у них прощения и после велел слугам убрать тела и приготовить их к погребению.

На следующий день Филипп покинул митрополичий двор и отправился в Новодевичий монастырь. Народ зароптал, ибо в нем одном они видели свою защиту.

Существует легенда, что накануне его ухода во время службы в Успенском соборе Филипп обличил Иоанна прилюдно, с чего и начинается их противостояние. Но легенда эта была описана в мемуарах лишь иностранными придворными, служившими в опричнине, и мало вызывает доверия. Однако суть осталась – меж Иоанном и Филиппом начался разлад, но царь не хотел расправы над митрополитом. Духовенство роптало, роптали простолюдины и знать. Никогда доднесь не разделялись государство и церковь. Многие видели в этом дурное предзнаменование и скорый конец света…

Ну а опричники продолжили кровавую расправу на русской земле, истребляя врагов государевых. В казанской земле были убиты несколько князей Пронских, взошли на плаху князья Шеины с сыновьями. Чаще всего волости преступников подвергались разграблению опричниками.

Так и Малюта во главе многочисленного отряда стал разорять обширные владения арестованного в Полоцке Ивана Петровича Челяднина. Во владения его, что были в Бежецком Верху, приехал и сам государь с придворными.

– Гойда! Гойда! – слышалось отовсюду. Скот не уводили – секли прямо