class="p1">Когда я возвращался в Гладстонополис, я думал об этом, и на мгновение или два мое сознание дрогнуло. Он убедил меня, что в деталях моей системы есть что-то неправильное, но не в том, когда я спорил с самим собой, что виновата сама система. Но сейчас, в данный момент, у меня почти не было времени для размышлений. Я был удивлен серьезностью Красвеллера, а также его красноречием, и, по правде говоря, я был больше увлечен его словами, чем его доводами. Но скоро придет время, когда я смогу посвятить спокойные часы обдумыванию поднятых им вопросов. Долгих часов вынужденного безделья на борту корабля будет достаточно, чтобы я смог просеять его возражения, которые, казалось, в мгновение ока превращались в проблему, для решения которой необходим годичный отпуск. Красвеллер заявил, что человеческая природа не может этого вынести. Но не было ли так, что человеческая природа никогда и не пыталась приучить себя к этому? Когда я вернулся в Гладстонополис, у меня уже мелькнула мысль, что мы должны начать с человеческой природы несколько раньше и учить людей с самого младенчества готовить себя к несомненным благам Установленного срока. Но при этом необходимо оказывать определенную помощь, а кремационная печь должна быть удалена, чтобы ее не видел ни один глаз и не чувствовал ни один нос.

Когда я подъезжал к дому, там стоял караул солдат – дюжина мужчин с отвратительными ружьями и неуклюжими военными шапками или шлемами на головах. Я был так возмущен их бдительностью, что у меня возникло желание повернуть свой трехколесный велосипед и позволить им преследовать меня по всему острову. Они никогда не смогли бы поймать меня, если бы я решил сбежать от их, но такое бегство было бы ниже моего достоинства. К тому же я очень хотел уехать. Поэтому я не обратил на них внимания, когда они взяли под козырек, а пошел в дом, чтобы последний раз поцеловать мою жену.

– Теперь, Невербенд, помни носить фланелевые кальсоны, которые я для тебя приготовила, как только выберешься из тропиков на той стороне. Помни, что почти сразу становится ужасно холодно и что бы ты ни делал, не забывай о маленькой сумке.

Это были последние слова миссис Невербенд, обращенные ко мне. Там меня ждал Джек, и мы вместе пошли к набережной.

– Мама хотела бы тоже пойти, – сказал Джек.

– Это не нужно. Здесь так много вещей, которые потребуют ее внимания.

– Все равно, она бы хотела поехать.

Я чувствовал, что это так, но она никогда не настаивала на своей просьбе.

На борту я застал сэра Фердинандо и всех офицеров корабля вместе с ним в парадной форме. Как я и предполагал, он пришел убедиться, что я действительно уехал, но, обращаясь ко мне, он заверил меня, сняв шляпу, что его целью было отдать последние почести бывшему президенту республики. Ничто не могло быть более вежливым, чем его поведение, или совершенно не похожим на задиру, которым он казался, когда впервые заявил, что представляет британского суверена в Британуле. И я должен признаться, что в нем отсутствовал весь тот властный тон, которым была отмечена его речь относительно Установленного срока. Установленный срок больше не упоминался, пока он был на борту, но он заверил меня, что в Англии меня примут со всеми почестями и что я непременно буду приглашен в Виндзорский дворец. Сам я не слишком интересовался Виндзорским дворцом, но на такие вежливые речи я ничего не мог поделать, кроме как вежливо отвечать, и там я простоял полчаса, корча гримасы и расточая комплименты, с нетерпением ожидая момента, когда сэр Фердинандо сядет в шестивесельную шлюпку, которая ждала его, и возвратиться на берег. Для меня это были самые утомительные полчаса из всех, но ему казалось, что гримасничать и говорить комплименты – его вторая натура. Наконец настал момент, когда один из младших офицеров подошел к капитану Баттлаксу и сказал ему, что судно готово к отплытию.

– А теперь, сэр Фердинандо, – сказал капитан, – боюсь, что "Джон Брайт" должен оставить вас на милость британульцев.

– Я не мог бы быть оставлен в более щедрых руках, – сказал сэр Фердинандо, – ни в руках более теплых друзей. Британульцы говорят по-английски так же хорошо, как и я, и, я уверен, признают, что мы можем гордиться общей страной.

– Но не общим правительством, – сказал я, решив сделать прощальный выстрел. – Но сэр Фердинандо совершенно прав, ожидая, что он лично получит все любезности от британульцев. И его правление ни в коем случае не будет нарушено до тех пор, пока остров, с согласия Англии, снова не восстановит свое собственное республиканское положение.

Тут я поклонился, и он поклонился, и мы все поклонились. Затем он удалился, забрав с собой Джека, опираясь на руку которого, он спустился в лодку, и когда матросы опустили весла в воду, я вздрогнул от внезапного выстрела вспомогательной пушки, которая продолжала стрелять несколько десятков раз, пока не было выполнено нужное количество выстрелов, полагавшихся офицеру такого звания.

Глава XII. Наше путешествие в Англию

Прежде чем "Джон Брайт" вышел из гавани, шлюпка достигла берега и вернулась. Тогда, казалось, все изменилось, и капитан Баттлакс велел мне чувствовать себя как дома.

Затем все, казалось, изменилось, и капитан Баттлакс велел мне чувствовать себя как дома. Он надеялся, по его словам, что я всегда буду обедать с ним во время путешествия, но что меня не потревожат во все остальное время дня. Он обедал в семь часов, но я могла сама распоряжаться насчет завтрака и ужина. Он был уверен, что лейтенант Кросстрис с удовольствием покажет мне мои каюты и что, если на борту есть что-то, что мне покажется неудобным, это будет немедленно исправлено. Лейтенант Кросстрис передал бы моему слуге, чтобы он спокойно прислуживал мне, и показал бы мне все удобства, и неудобства, на судне. С этими словами я оставил его и был отведен вниз под руководством лейтенанта. Поскольку мистер Кросстрис стал моим личным другом во время путешествия, более близким, чем кто-либо из остальных офицеров, все из которых стали моими друзьями, я дам некоторое краткое его описание. Это был молодой человек, возможно, двадцати восьми лет от роду, чьим великим даром в глазах всех находившихся на борту было его личное мужество. Младшие офицеры рассказывали мне истории о чудесных вещах, которые он совершал, и которые, хотя никогда не упоминались в его присутствии ни им самим, ни другими, казалось, показывали его особый характер, так что,