Савинков. Александр Федорович (Керенский) хотел бы, чтобы вы назначили генерала Д.

Корнилов. Александр Федорович имеет право возразить против любого назначения, однако он не может давать мне указания, кого назначить.

Савинков. Александр Федорович не указывает вам, он лишь просит.

Корнилов. Я назначу генерала Д. начальником штаба.

Савинков. А что насчет туземной дивизии?

Корнилов. Я заменю ее регулярной кавалерией.

Савинков. Премного благодарен. Александр Федорович поручил мне попросить вас передать в его распоряжение полковника Пронина (заместитель председателя Главного комитета Союза офицеров).

Корнилов. Пронина? Для чего? Понимаю. Это скрытый арест. Я не позволю Пронину ехать. Предоставьте мне доказательства, и я сам арестую Пронина.

Савинков. Очень хорошо. Я именно так доложу об этом Александру Федоровичу.

Корнилов. Конечно.

(Далее следует разговор о Миронове, который я уже цитировал.)

Савинков. Вы позволите мне, Лавр Георгиевич, вернуться к вчерашнему разговору? Каково ваше отношение к Временному правительству?

Корнилов. Передайте Александру Федоровичу, что я всячески поддержу его, ибо этого требует благо отечества.

Савинков. Лавр Георгиевич! Я счастлив слышать эти слова. Я никогда не сомневался в вас. Я передам Александру Федоровичу то, что вы сейчас сказали.

После этого разговора Савинков, ободренный и уверенный в отношении Корнилова, в три часа утра уезжает в Петроград. Однако несколько часов спустя после его отъезда имел место прием В. Н. Львова, которому было сделано знаменитое заявление для передачи мне… Таковы были «искренность и правдивость» Корнилова даже в его отношениях с Савинковым! Пытаясь как-то объяснить Савинкову двойственность своего поведения, Корнилов в разговоре с ним по прямой линии 1Л августа сказал: «После вашего отъезда я получил тревожные новости о положении дел на фронте и в тылу». И это в течение трех-четырех часов, которые прошли между отъездом Савинкова от Корнилова и приходом в его кабинет Львова! Предположим, что так все и было. Но, когда генерал Корнилов перечисляет свежие тревожные новости (которые, кстати, не содержали ничего нового), он не упоминает никаких особых известий, которые получил за те часы из Петрограда. Тогда почему он, по крайней мере, не предупредил Савинкова лично, на вокзале, что в силу «точной информации» из Петрограда он считает положение «чрезвычайно угрожающим» и присутствие меня или Савинкова в Петрограде «весьма опасным» для нас обоих?

Почему тогда, вслед за последним в высшей степени дружеским разговором с Савинковым, Корнилов счел необходимым не только передать такие тревожные новости через человека, который случайно зашел к нему, но и даже «гарантировать» через него полную «безопасность» нашего пребывания в Ставке? Самый мудрый человек не смог бы разгадать загадочное поведение Корнилова; тот же Савинков считал, что в лице Корнилова имел дело с искренним и честным солдатом, «чуждым политике». Но для любого, кто беспристрастно ищет истину, этот день 24 августа проливает более яркий свет на события, чем целая кипа документов: пока Корнилов «искренно» беседовал с Савинковым, он в то же время не обговаривал, а делал свое дело с Крымовым, Завойко и другими посвященными людьми.

Савинков на самом деле виноват, но не в заговоре с Корниловым. Его вина состоит в том, что, пребывая в абсолютном неведении о характере и истинных намерениях Корнилова, он невольно помогал ему в его борьбе за власть тем, что выдвигал Корнилова как политическую силу, наделенную правами, близкими к правам членов правительства. Он также виновен в том, что, находясь в Ставке, превысил свои полномочия, и в том, что, помимо действий в качестве моего ближайшего помощника, он предпринимал особые политические шаги по собственной инициативе. Он виновен в том, что, будучи недостаточно информированным в отношении общего положения дел в государстве и будучи неспособным после длительной заграничной ссылки разобраться в сложных политических отношениях и настоящем настроении масс, он самоуверенно начал проводить свою собственную политику, не принимая в расчет опыт и планы даже тех, кто, выдвинув его на исключительно ответственный пост, взял на себя формальную ответственность за всю его деятельность в качестве государственного деятеля.

Но какой бы ни была моя личная оценка такого поведения со стороны Савинкова, я должен решительно возразить против заявления, сделанного со ссылкой на него на четвертой конференции социалистической революционной партии В. М. Черновым 28 ноября прошлого года насчет того, что в деле Корнилова «более чем двусмысленная, можно сказать, предательская роль выпала на долю человека, который когда-то был членом партии социалистов-революционеров». Дело Корнилова не предоставляет никаких данных для декларации подобного рода. Выдвигать такое, более чем неосторожное, обвинение особенно непростительно в то время, когда Россия в прошлом ноябре пережила оргию кровожадных инстинктов!

Именно потому, что я знал, что Савинков не был замешан в заговоре, мне никогда не приходило в голову отстранить Савинкова вместе с Филоненко. Между тем Савинков сам с особым упорством настаивал принять сторону Филоненко, и после утра 29 августа я понял, что он просто ищет предлог для того, чтобы уйти в отставку. Такой предлог он нашел в «недостаточной корректности по отношению к нему» (этого я здесь касаться не буду, поскольку вопрос этот — чисто личный) и в назначении Верховского и Вердеревского соответственно военным и морским министрами.

Против последней причины его отставки в принципе я не выдвинул никаких возражений, ибо теперь я могу признать, что негативное отношение Савинкова к этим назначениям было объяснимо, поскольку результаты, ожидаемые от назначения на мое место «настоящих» военных, никоим образом не оправдались. Впрочем, следует признать, что между Верховским и Вердеревским существовала значительная разница. Умный и весьма дипломатичный Вердеревский прекрасно понимал положение, созданное корниловщиной, и хотел спасти все, что еще можно было спасти. Он считал своей главной задачей защитить морских офицеров от дальнейших линчеваний и окончательного истребления. Это объясняет его излишний оппортунизм в его отношении к организациям моряков. Но, «отбивая» каким-то образом натиск матросов и низших офицеров, Вердеревский целиком посвятил себя задаче по разработке и приготовлению ряда важных мер, направленных на попытку в течение зимы восстановить боеспособность морского флота. Генерал Верховский, с другой стороны, не только совсем не мог справиться с ситуацией, но даже и не мог постичь ее. Его поймали в сети левые политические игроки, и он быстро поплыл без парусов и руля навстречу катастрофе. Можно вполне обоснованно вменить мне в вину, что я назначил Верховского на пост военного министра, и я принимаю этот упрек. Это было самое неудачное из всех назначений. Тем не менее (не для того, чтобы оправдать себя, но просто как факт) я должен сказать, что перед тем, как получить назначение на должность военного министра, Верховский казался совершенно