— Запрыгивай! Запрыгивай! — кричит Такер.

Пробираюсь на коленях в задний отсек, куда обычно закатывают гробы.

— Прихватил чутка мажорного пиваса, — сообщает Такер.

Бобби затянул монолог о том, как им с Такером не фартит по части женского пола. Вот они и решили обратиться ко мне в надежде на дельный совет или напутствие, будто я прожженный ловелас.

— Ну безнадега полная.

На меня сыплются какие-то их задумки — сплошь пошлятина и тупость. Даже повторять неохота.

Слово за слово — как-то очутились мы в хоромах Такера, теперь сидим за столом над сцепкой из шести банок редкого австралийского пива. Эти двое, перебивая друг друга, по-прежнему молотят языками, причем многое из того, что они обсуждают, не укладывается в голове. На торжественной ноте они закругляются и в унисон обращаются ко мне:

— С радостью выслушаем твои соображения.

— Парни, — начинаю я. — Парни.

— Согласись, Гилберт. У нас есть улетные мыслишки.

— Парни.

— Что? Ну что, что, что? — рявкает Бобби.

— Я… мм… повержен.

Вначале они принимают мои слова за комплимент. Гилберт проглотил язык, Гилберт в восторге. Но мало-помалу до них доходит мое истинное мнение.

— Ну ладно, допустим, задумки эти гениальностью не блещут. Но ты же понимаешь, чего мы добиваемся? Мы добиваемся…

— Да понял я, чего вы добиваетесь. Ясен пень, чего вы добиваетесь.

Такер огрызается:

— Но помогать отказываешься? И мыслишек толковых не подкинешь?

Смотрю на этих клоунов и говорю:

— У вас, парни, сложилось обо мне какое-то искаженное представление.

— Ага, конечно. Кто в этом городе закадрил приезжую чиксу? Кто в этом городе бегает на свиданки и, кажись, уже вовсю трахает самую клевую на свете деваху? Кто?

Пытаюсь объяснить, что они все неправильно поняли:

— Я пальцем не тронул это создание…

Такер затыкает уши.

— Хорош заливать, Гилберт. Мы же не идиоты. — Убрав руки от ушей, он продолжает: — Ты просто не хочешь нам помогать — вот что самое обидное. Лично мне обидно.

Бобби добавляет:

— Мне, конечно, не обидно. Мне огорчительно.

Собрав мысли в кучу, начинаю издалека. Объясняю, что каждый из них самоценен.

— А если девчонка не в состоянии разглядеть твоих достоинств, то грош ей цена. Она не достойна ни твоего времени, ни твоего шланга.

Их ужасно веселит слово «шланг». Я на то и рассчитывал — знал, как разрядить атмосферу. А сам думаю: годы воздержания — и вот результат: тело начинает пожирать мозг.

Под занавес обращаюсь к ним с незатейливой просьбой:

— Перед тем, парни, как наломать дров. Посоветуйтесь со мной. Проконсультируйтесь. Мне нужно обмозговать ваши идеи, а там уж решим, какой курс лучше подойдет.

Я вещаю как политикан, причем дешевый, но моя речь производит желаемый эффект.

Бобби только кивает, а Такер говорит:

— Заметано.

Скрепляем договоренность рукопожатием, после чего Такер продолжает:

— Говорил же: от Гилберта будет польза. Знал, что на тебя можно положиться, дружище.

— Слушайте, парни, мне домой пора.

Они отвозят меня домой, а я готов одновременно ржать и плакать.

— Покеда, ребята.

Захлопываю дверцу, и двое лузеров уезжают в катафалке Макбёрни. Эллен дома: у нее горит свет. Остальные дрыхнут.

Голубой отсвет от телевизора, мелькая, отражается на мамином лице. Тени подчеркивают ее выпуклые, мохнатые надбровные дуги и обвисшие щеки. Седые всклокоченные волосы напоминают комок проволоки. В ней уже ничего не осталось от моей матери: под старость она сделалась похожей на какого-то монстра или пришельца.

Сегодня вечером, сам не знаю зачем, иду через гостиную и подхожу ближе к матери, ощущаю специфический запах старости, смотрю на застывшее, будто глиняное, туловище… Мама слушает по телевизору «Знамя, усыпанное звездами». Сделала звук погромче.

В тусклом, мерцающем свете видно, что мама положила свою отечную кисть руки на сердце. Я знаю, что во время исполнения гимна лучше помалкивать. На экране ветер треплет американский флаг, а морские пехотинцы, или солдаты, или кто они там, отдают честь. Диктор объявляет, что пятый канал закончил вещание, и теперь из телевизора доносится только потрескивание. Мама выключает звук, но оставляет пустой экран, будто припорошенный снегом.

— Гилберт.

— Да, мама?

— Как мило проявил себя Лэнс Додж.

Я молчу.

Она протягивает руку под стол, достает пакет картофельных чипсов, который, должно быть, лежал у нее в ногах, и аккуратно надрывает упаковку. Опускает пакет на колени, а потом, пока я сижу на стуле в углу, поедает эти чипсы, горсть за горстью. Чипсы вмиг испаряются, мама комкает пакет и причмокивает. Я на нее не смотрю — уставился на экранные помехи.

— Будущий президент Соединенных Штатов? — удивляется она. — Да он с ума сошел!

Мама смеется: ее переполняют гордость за Арни и благодарность Лэнсу за его доброту.

— Мне бы только дожить до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я прошу слишком многого?

Киваю: да, мол, это понятно. Сижу, молчу, а она вскрывает коробку кексов «Хостесс».

У меня в голове крутится: работаю в магазине, выпрашиваю кредит у мистера Лэмсона, чтобы приносить в дом продукты, хожу за покупками со списком, полученным от Эми, — но всякий раз, видя, как мама ест, чувствую себя соучастником преступления.

Мама кряхтит. Поворачиваюсь к ней, смотрю — отщипнула кусочек черно-белого кекса и протягивает мне. Качаю головой: дескать, спасибо, не надо. Она открывает рот, почти радуясь, что я отказался, и всасывает раскрошившуюся сдобу не хуже нашего пылесоса.

Пяти кексиков — как не бывало, но мама не останавливается. А я за это время понял, что меня тут удерживает какая-то нелепая надежда: если подолгу глядеть на огромный шар головы и вдыхать этот запах, то, возможно, я научусь ее любить.

Она доедает последний кекс, и я встаю, вытирая губы, хотя хочется вытереть губы ей. Сидеть в тишине и слушать, как она громко чавкает, — провальная идея.

— Мама, тебе надо немного поспать.

— Что?

— Немного поспать. Закрой глаза и поспи немножко.

— А?

— Поспи. Отдохни. Ты заслужила отдых.