— Гилберт, к нам когда-нибудь забирался домушник? Или убийца? Приходилось тебе сталкиваться?

— Нет, мама.

— Почему этого не происходит, как ты думаешь?

Комнату освещает мерцающий телеэкран.

— Не знаю, мама.

— Ты головой-то не мотай. Весь в отца.

— Так о чем мы?

— О том самом. Я говорила, что к нам домой никто не вламывается, потому что я держу вахту. Прежде чем добраться до вас, эти гады будут иметь дело со мной. Пусть только осмелятся иметь со мной дело.

И ведь не поспоришь. Никакому злоумышленнику и в голову не придет соваться в наш дом, пока она восседает в своем кресле. Мама — наша караульная служба.

— Бывает, что целые семьи становятся жертвами ночных пришельцев. Такой маньяк выбирает дом. Сидит в засаде. Врывается в жилище с веревкой и ружьем наперевес, связывает всех членов семьи, а потом в каждого стреляет. Чтоб меня черти взяли, если я позволю не пойми кому вломиться в мой дом и за одну ночь уничтожить все, что я создала.

Вынимая из пачки последнюю сигарету, она закуривает.

— Однажды сам поймешь, что это значит — создавать. Каково это — смотреть в глаза, осознавая, что ты и есть первопричина этих глаз. — На секунду мама погружается в размышления. — Я сейчас скажу такое, что говорить, конечно, не вправе. Но, глядя на тебя, я вижу себя богом. Или богиней. Богоподобной! А этот дом — мое царствие. Да, Гилберт. А кресло — мой престол. А ты, Гилберт, мой рыцарь в мерцающих доспехах.

— Ты, наверное, хотела сказать «сияющих», мама.

— Нет, я знаю, что говорю. Ты не сияешь, Гилберт. Ты мерцаешь. Слышишь? Ты мерцаешь! А теперь спокойной ночи.

— Чего?

— Спокойной ночи.

Она выдыхает в мою сторону струйку дыма, который обволакивает мне лицо, поэтому на пути к своей комнате я изо всех сил сдерживаю подступающий порыв кашля. А уж наверху, оказавшись в одиночестве, разражаюсь кашлем до желудочных колик и горловых спазмов.

По велению мочевого пузыря просыпаюсь довольно рано. И уже было нажимаю на слив бачка, как слышу какое-то хлюпанье со стороны ванны. За стеклянной перегородкой различаю силуэт. Сдвинув дверцу, вижу: сидит Арни. Кораблики и пластмассовые рыбки лежат на воде без движения, от пенных горок не осталось и следа, а глаза моего братца вот-вот вылезут из орбит, при этом пошевелиться это тело не может. Этот недоумок отрубился в ванне и проторчал тут всю ночь. Кожа на его ладонях и ступнях сморщилась, как изюм, и ему, само собой, втемяшится, что так останется навсегда. Отношения с водой у него и без того непростые, но мысль о том, что он провел в воде целую ночь, окончательно снесет ему крышу. Помогаю бедолаге выбраться. Беру его полотенце с динозаврами и начинаю обтирать.

— Все в порядке, Арни. Все в порядке.

Тот дрожит, трясется. Не издает ни звука. И когда я промакиваю скопившуюся в ушах влагу, глаза моего брата наполняются другой жидкостью.

— Все в порядке.

За завтраком он не притрагивается к своему тосту. Я сдабриваю подсушенный ломтик дополнительной порцией сахара с корицей, но Арни все равно не ест. Эми, возившаяся с яичницей, бросила на меня озабоченный взгляд. Я пожимаю плечами. Затем развиваю невероятно проницательную, как мне кажется, аналогию между едой и бензином, мол, «будь ты, Арни, машиной, то заглох бы на подъездной дорожке. Арни нужен бензин». Эффекта — ноль. Сгорбившись, братец кривится и разглядывает волнистые бороздки на своих пальцах.

— Арни, это пройдет. — (Тот мотает головой.) — Поверь. Я обещаю, что морщины на твоих пальцах исчезнут.

Встревает Эми:

— Гилберт знает, что говорит. Гилберту можно доверять.

Ничто на столе не выглядит так уныло, как никому не нужные тосты. Поэтому предпринимаю последнюю отчаянную попытку:

— Арни, ты только подумай, каково сейчас этому тосту. В смысле, окажись ты на его месте, каково бы тебе было чувствовать себя нежеланным, нелюбимым?

Обычно он проникается сочувствием. Но не сегодня.

Тогда я протягиваю руку, чтобы выбросить тост в мусорное ведро, но Арни, пружиной разогнув свои клешни, хватает последние два ломтика. Он сминает каждый кусочек в маленький шарик и запускает один в Эми, другой в меня под аккомпанемент собственных воплей:

— Я мог утопнуть! Я мог утопнуть! — И выбегает из кухни, а затем — из дома.

Эми смотрит на меня, я — на нее. Обычно перед сном один из нас проверяет, лежит ли Арни в постели, но по какой-то причине в этот раз мы оба забываем выполнить этот пункт обязательной программы. Однако в ванне-то его оставил не кто-нибудь, а я.

На кухню припирается Эллен, а Эми ей с порога:

— Сходи, пожалуйста, за Арни.

— Уже бегу. И что потом? Что будет потом? Дальше-то что?

— Сходи, пожалуйста, за Арни.

— Хорошо, что у вас есть я, правда? Хорошо, что у вас есть, на кого перекинуть всю грязную работенку. Что бы вы без меня делали?

Я прошу:

— Больше позитива.

До Эллен мои слова не долетают — именно в этот момент она со всего размаха захлопывает дверцу кухонного шкафа, сокрушенно вздыхает, как завывает зимний ветер, заворачивает в уборную, чтобы проверить марафет, и, наконец, завершив все ритуалы, топает на улицу. Кричит:

— Арни! Арни!

Через минуту возвращается и сообщает:

— Пропал наш Арни, ни одна живая душа не способна его защитить, а ведь, наверное, если бы мы воспитали его по-другому, если бы мы обучили его…

Эми хватает взбитые для омлета яйца и отправляет в мусорку. Потом промакивает рот бумажным полотенцем и выходит из кухни.

— А как же мой омлет? — вопит Эллен, видя, что Эми открывает заднюю дверь.

Старшая сестра не отвечает — сетчатая дверь захлопывается. Выйдя на задний двор, Эми садится за наш некогда красный, а теперь облезлый садовый стол.

Эллен шепчет:

— Ну и семейка. — Как будто сама заслуживает лучшего. Переводит взгляд на полку, где у нас стоят сухие завтраки: там три коробки маминых хлопьев. — Ну обалдеть — остались только колечки. Отличный намечается денек! Лучше б я вообще не просыпалась.

«Лучше б ты вообще не рождалась», — вертится у меня на языке. Но я-то знаю: никто не виноват в том, что живет на белом свете. Некоторые говорят, что мы сами выбираем быть рожденными, что мы сами отправляем некий запрос, который удовлетворяется, и что на этой планете мы зависаем лишь потому, что хотим жить. Да вряд ли. Это лотерея: повезет не повезет. Одни в этой жизни вынуждены крутиться, другие просто тянут свой срок.

— Гилберт?

Порой я ненавижу всех, кто знает мое имя.