Слушая болтовню хозяйки и делая вид, что ничего не понимаю, я не спеша рассказывал соседке Вассе о своей «родине» Англии, ее живописных уголках, замечательных архитектурных сооружениях, таких, как Вестминстерское аббатство, собор святого Павла, роскошных зданиях Уэст-Энда, где расположены богатейшие особняки, рестораны, магазины, театры, о климате на островах и знаменитых лондонских туманах.

Неожиданно до меня донесся голосе матери Вассы. Она раскраснелась от выпитого вина и, обмахиваясь веером, что-то быстро говорила полной даме, которая позже всех пришла на обед с худым и высоким, как вешалка, господином. Рассмеявшись, она довольно громко сказала:

— Да я бы его в два счета обкрутила! Можете быть уверены!.. А моя дочь не умеет. Он снимает у нас комнату, гуляет с ней, флиртует, водит в кино, и все. Дальше этого дело не идет. В общем, как говорили когда-то у нас в деревне: «не мычит и не телится...»

Речь, конечно, шла обо мне. Мать Вассы сетовала на то, что мистер, то есть я, занимает слишком нейтральную позицию по отношению к ее дочери, а та, «неприспособленное к жизни существо», не может прибрать к рукам богатого иностранца, пустить в ход женские чары, чтобы поймать в свои сети выгодного жениха...

Все это она говорила на русском языке, однако ни разу не назвав моего имени. Я же по-прежнему «хлопал» глазами и ушами, потому что ни слова «не понимал».

В разговор живо вмешалась хозяйка дома.

— Гаспада, я сейчас не помню, кто это говорил, кажется, Александр Александрович Блок, что только влюбленный имеет право на звание человека. Как сильно сказано! Только влюбленный и никто другой. Ваш квартирант, — она скосила в мою сторону глаза, прикрытые лорнетом, — вряд ли имеет право на такое звание. Готова биться об заклад, что этот англичанин холоден, как воды зимней Темзы на его островах, — сострила хозяйка, и все за столом угодливо заулыбались, закивали головами.

Противно было слушать ее болтовню, наблюдать «рафинированные» великосветские манеры бывшей знатной госпожи, не к месту щеголявшей знанием произведений русских писателей и поэтов. Но я, разумеется, не подавал виду и продолжал непринужденно беседовать со своей соседкой, которая «почему-то» краснела, невпопад отвечала на мои вопросы. Надо было продолжать играть роль. Не скажу, что это было легко...

Как важно для каждого человека иметь свое общество, чтобы он не чувствовал себя одиноким. «Единственная настоящая роскошь в мире — роскошь человеческого общения». Не помню, кому принадлежат эти слова, но сказано метко.

У меня же пока эта «роскошь» отсутствовала. Фактически я был предоставлен сам себе. Ибо то общество, в котором вращался в Болгарии, было мне чуждым.

Отправляясь на опасную работу за границу, я должен был надеть маску, чтобы подальше и надолго упрятать свое подлинное лицо, отгородиться ею от внешнего враждебного мира.

И я надел эту маску. Она обязывала меня быть на людях, в обществе, где приходилось по характеру работы вращаться, совершенно другим и по манере поведения, и по привычкам, и по склонностям. Своей достоверной игрой нужно было убедить окружающих, что маска и есть подлинное мое лицо...

Генерал Лукач, беседуя однажды с бойцами на фронте, под Теруэлем о мужестве волонтера, выразился так:

— Если солдат, идя в бой против врага, прежде всего начинает думать о последствиях этого боя для себя лично, о том, что его обязательно должна найти вражеская пуля, он не сможет быть храбрым, самоотверженно драться...

Став разведчиком, я не забывал эти слова.

Почти вся моя учеба на курсах после возвращения из Испании, по существу, была, как я уже говорил, теорией. Лишь теперь, очутившись в царской Болгарии, я проходил настоящую практику, где нужно было проявлять личные качества — способности, ум, творческую изобретательность, определенную прозорливость.

Как я уже говорил, главной задачей, поставленной передо мной Центром в этой стране, был сбор сведений, представлявших интерес для обеспечения безопасности нашей Родины. Разумеется, моя деятельность в Болгарии была направлена не против ее народа, его интересов, а против фашистской Германии — пока еще потенциального врага СССР, — которая рассматривала Болгарию как свой стратегически удобный плацдарм для нападения на нас. Нужно было выяснить, каковы планы гитлеровской Германии, что она замышляет, какое место она отводит в них Болгарии, какие «сюрпризы» готовит против нас на территории этой небольшой причерноморской державы...

Но собрать нужную информацию — это еще не все. Необходимо ее оперативно передать, вовремя информировать Центр.

По прибытии в Софию я спустя некоторое время начал постепенно, соблюдая осторожность, приобретать детали для радиопередатчика. Покупал их в разных местах — у частных лиц, на барахолках, кое-что в магазинах, чтобы не вызвать подозрения. Но эту работу пришлось прервать.

Дни летели с непостижимой быстротой. Так мелькают в окне вагона телеграфные столбы, когда мчится поезд. Не успел оглянуться, как осталось совсем мало времена до окончания срока действия визы. Я напряженно думал над тем, как ее продлить, через кого действовать, чтобы задержаться в Болгарии. В голове рождались разные планы, подчас самые фантастические...

По-прежнему я был довольно частым гостем в семье господина Маринова. Кстати, из некоторых его высказываний на политические темы я понял, что это убежденный фашист. Он превозносил Гитлера и считал, что для Германии это будет «второй железный Бисмарк». А его «первые блистательные победы в Европе говорят, что мы имеем в немецкой военной науке еще одного Клаузевица, только современного»...

Как-то за вечерним кофе Маринов, тоном оракула, сказал:

— Я не сомневаюсь, господин Муней, что Адольф Гитлер скоро наведет полный порядок в Европе. Ядовитые семена, посеянные русским большевизмом, будут уничтожены в зародыше в европейских и азиатских странах. Самой же большевистской России придется, несомненно, потесниться до Урала и Сибири...

Но тут же хозяин заявлял, что он только коммерсант, а не политик, что политика ему противна и он всячески стремится стоять в стороне от нее, ибо «она таит для него и семьи только одни несчастья». Притворно вздыхая, представитель немецкой фирмы «Адлер» произнес почти трагическим голосом, закатывая глаза:

— Везде и всюду эта политика! Надоело! Честное слово! Она сегодня преследует тебя на каждом шагу. От нее, поверьте, господин Муней, даже дышать тяжело стало. Из-за проклятой политики нет уже ни настоящего семейного очага, ни домашних интересов, ни самой жизни. Она не только в окно заглядывает, но и в душу. Вот мой мальчик... — но в это время показался юный Маринов, и отец прекратил разглагольствования.