проспала беспробудно, совершенно безмятежно до самого рассвета, а утром, поднявшись, первым делом подгреблась к зеркалу, повернулась к нему задом и задрала на себе рубашку.

От раны почти ничего не осталось, снадобье бабки Маланьи оказалось волшебным – ожоги, порезы, ссадины, стреляные раны заживляло на ходу.

– Антересно, – ничего не выражающим голосом проговорила Хватуниха и опустила рубашку, – о-очень антересно.

По лицу ее скользнула довольная улыбка и исчезла.

– Чего там у тебя антересного завелось? – проворчал из соседней комнаты охриплый за ночь Хватун.

– Ничего, – отрезала решительным тоном Хватуниха и натянула розовую комбинацию на задницу.

Год с небольшим назад Кацуба подобрал в лесу небольшого сердитого вороненка с перебитой лапой, принес на заставу. По дороге вороненок опасливо поглядывал на Цезаря и молчал, видимо, решил, что дразнить такого большого зверя – штука опасная.

На заставе Кацуба выстругал из кедровой лучины бандажик, приладил его к лапе вороненка, перетянул чистой тряпицей. Вороненок, словно бы понимая, что ему хотят помочь, не теребил руку Кацубы своим крепким клювом, даже звука не издал, хотя ему было больно. На заставе вороненок прижился, поздоровел, полюбился бойцам за легкий веселый характер и способность схватывать на лету человеческую речь.

Он запоминал целые фразы и потом произносил их чисто, без всякого «вороньего» акцента. Назвали вороненка Карлом, он и имя свое произносил без всякого акцента, выговаривал тщательно, аккуратно:

– Карл! Карл! Я – Карл!

Когда лапа поджила окончательно, его выпустили на волю.

Сутки Карла не было, а потом утром, в сумерках, часовой, стоявший у ворот, разглядел, что неподалеку, на ветке дерева сидит мрачный ворон – в лесу ему не понравилось, – и вожделенно смотрит на дверь казармы: там тепло, уютно и очень музыкально храпят бойцы. Карл всегда с удовольствием воспроизводил их храп, получалось это у него очень удачно, как и выкрики: «Тетя Надь, дай добавки!» или – строгим голосом начальника заставы Татарникова: «Выходи строиться!», «Боец, будь бдителен!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и так далее. Сейчас нахохлившемуся Карлу очень хотелось залететь в теплую сонную казарму, усесться на тумбочку и проорать во всю глотку, так, чтобы стекла затряслись:

– Выходи строиться!

Увидев ворона, часовой – это был уже знакомый нам Терентьев, – насупил брови и брякнул невпопад:

– Стой, кто идет?

– Свои, – вполне впопад ответил ворон, подлетел к Терентьеву, и сев ему на плечо, поинтересовался: – Чего орешь?

Терентьев смутился.

Когда из канцелярии выглянул дежурный, Терентьев позвал его, дежурный припустил к нему бегом – часовой напрасно звать не будет, это не положено по уставу, – и увидел на его плече Карла.

– Забери бедную птицу, – сказал Терентьев, – не то замерзнет совсем.

Так Карл вновь очутился в казарме, из казармы иногда улетал в лес по своим птичьим надобностям, а потом возвращался назад. Выучил новые фразы. Мог, например, поинтересоваться у опешившего новичка: «Как дела?» А старичку задать сакраментальный вопрос, на засыпку: «Сегодня кашу ел?»

Вот такой это был ворон. По прозвищу Карл.

Бабка Маланья отправилась в морозные дни в лес – надо было собрать кое-какой материал для своих снадобий, который в тайге можно найти только в морозную пору. Отмороженные, попадавшие на снег почки, остекленевший мох, корешки трав, вмерзшие в наст, грибы, выросшие на стволах деревьев и отвердевшие в стужу, – все это представляло для бабки Маланьи интерес, у каждого дерева она останавливалась, внимательно осматривала ствол, ковыряла пальцем кору.

Про то, что на заставе живет говорящая птица, бабка, конечно, слышала, но вот видеть вещего ворона никогда не видела.

Где-то через час бабка уже здорово замерзла, причем прихватило ее так, что начали постукивать зубы. Но бабка Маланья была опытным человеком и знала, например, как можно прогнать от себя зловредного Деда Мороза. Не обязательно наговором, заклинанием или молитвой, можно сделать так, как делают солдатики на пограничной заставе, им в морозы достается больше, чем бабке Маланье, но ничего – одолевают ребята холод, выживают, даже веселятся, подшучивают над коварным дедом и его красным носом.

Надо под одеждой, под фуфайкой собраться в комок, сжаться, постараться напрячь все мускулы, которые есть в теле… У бабки мускулов, конечно, нет, истерлись все, истрепались, но кожа-то осталась. Бабка Маланья умела напрягать и кожу – и так напрягала, что на лбу даже пот выступал, делалось тепло-тепло… И косточки трещали.

Вытерев сочащийся простудной влагой нос, бабка Маланья остановилась у невысокой, с наполовину опавшей желтой хвоей лиственницы, потыкала вокруг нее обломком метлы и, прислонившись спиной к стволу, съежилась в комок, превращаясь под коконом одежды в некое ядро, будто серединка спелого ореха, сделалась маленькой, как сопливая девчонка, собравшаяся идти в первый класс школы, привычно зашевелила заскорузлыми губами:

– Раз, два, три, четыре, пять… – досчитала до двадцати и приподнялась над самою собой, вновь превращаясь в знакомую всем бабку.

Холод отступил от нее, зубы перестали стучать. Но манипуляции надо было повторить.

Выждав немного, бабка вновь съежилась, становясь маленькой – ну, просто мужичок с ноготок… Только в юбке.

– Раз, два, три, четыре, пять… – начала очередной отсчет бабка Маланья, постукивая черенком метлы по твердому насту, припаявшемуся к комлю лиственницы, – двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

Бабка не успела закончить счет, как неожиданно услышала над своей головой произнесенное с насмешливой хрипотой:

– Ты чего тут делаешь?

Бабка вздрогнула, сжимаясь еще больше – испуг пробил ее, словно внезапная молния, но в следующий миг вытянула голову из одежды, словно черепаха из своего костяного панциря.

– Кто это? – она заморгала часто, смахнула заскорузлыми пальцами слезы, проступившие в уголках глаз, огляделась. – Кто?

В лесу, кроме нее, никого не было, только неподалеку из-за поваленного ствола выметнулась крохотная мышка, пропищала что-то невнятно и исчезла под обледенелым старым пнем.

– Кто это? Кто?.. – повторила вопрос бабка Маланья, постучала палкой по дереву, под которым стояла, вновь заморгала подслеповато, стряхнула с глаз старческие, по вкусу очень соленые слезки.

– Куда идешь? – вновь послышался откуда-то с небес голос.

Бабка поспешно втянула голову в кокон, зыркнула одним глазом из воротника, но не испугалась на этот раз.

– Доложи! – опять раздался знакомый хрип, бабка задрала голову и увидела на дереве, растущем напротив лиственницы, большого нахохленного ворона.

– Это ты лопотал сейчас, нехристь? – спросила бабка у ворона и тот, понимавший человеческую речь, ответил честно:

– Я!

– Ай-яй-яй! – укоризненно помотала головой бабка. – Вот пожалуюсь на тебя – будешь знать! – Говорила бабка то, что и сама осмыслить не могла. Ну кому она пожалуется на ворона, какому лешему? Да и водятся ли лешие в этом лесу, бабка не знала.

– Ай-яй-яй! – дразнясь, укоризненно повторил за нею ворон.

– Вот тогда тебе будет настоящий «ай-яй-яй», – бабка покачала головой, будто тыквой, от плеча к плечу, почувствовала, как по телу у нее поползла дрожь: а вдруг ворон этот – оборотень, какой-нибудь перевертыш, который сейчас возьмет да придавит ее? – Ай-яй, – увядая, пробормотала бабка и замахала руками на ворона, потом перекрестилась: – Окстись!

В ответ ворон неожиданно захохотал. Бабка поспешила подхватить клюку и, размахивая одной рукой,