пойдет речь в этой главе, миграция проецировала тягостный вопрос о еврейском отношение к национальному государству – постоянную тему дискуссий на страницах российской еврейской прессы – на новый этап жизни белостокцев. В своих публикациях белостокские еврейские авторы по обе стороны Атлантики пытались осмыслить проблемы региональной самобытности и взаимосвязи между местом проживания и народом. Используя яркие идиомы и метафоры для описания Белостока, эти писатели-эмигранты использовали собственные литературные воссоздания Белостока, чтобы протестовать против нынешних условий существования в Восточной Европе и комментировать обстоятельства жизни в своих новых домах.

В этой главе рассматриваются тонкие изменения в проецируемом образе Белостока за время между 1921 и 1949 годами как средство восстановления внутреннего мира еврейской диаспоры Белостока: не только опыта эмигрантов, но и их мировоззрения, посредством которого они интерпретировали и осмысливали этот свой опыт[699]. В начале межвоенного периода писатели-иммигранты сосредоточили внимание на физических качествах своего бывшего дома; однако к 1930-м годам в центре их изображения возникали портреты его жителей. Повсеместная тема на протяжении всего периода, повторяемая с литургической регулярностью, заключается в том, что Белосток был родиной евреев, и его нежное сострадание способствовало развитию еврейской жизни и культуры. Утверждая, что их бывший дом был не просто источником ностальгии, писатели-иммигранты непосредственно участвовали в сложных дебатах, бушующих в еврейском мире, в частности, о взаимосвязи между словесностью и местом в построении современной еврейской идентичности[700]. В дискуссиях сионистских идеологов, еврейских социалистов и сторонников национализма в диаспоре о том, Восточная Европа или Палестина будут лучшей средой для еврейского культурного обновления, лишь немногие исследователи уделяли внимание голосам восточноевропейских евреев-эмигрантов, которые горячо обсуждали в прессе идею земли обетованной, каковой в их памяти была Восточная Европа. Миграция поместила их в новую символическую еврейскую диаспору, которая, как они знали из двухтысячелетнего еврейского предания, жизненно нуждалась в поддержке пера и слова. Таким образом, хотя образ изгнанников мог меняться, потребность писать о своем бывшем доме, даже после того как он был полностью уничтожен во время Второй мировой войны, никогда не изменялась.

Дать голос Белостоку в момент его разрушения: создание Der Bialystoker Stimme

Когда новости об опустошении Белостока в 1920 году дошли до Америки, еврейские белостокские иммигранты объединились, чтобы издавать Bialystoker Stimme, журнал, заявленная цель которого заключалась в том, чтобы предоставить «белостокским евреям со всего мира» возможность «высказываться» по волнующим их темам[701]. С момента создания в 1921 году редакция журнала выстраивала сеть постоянных авторов и читателей, ища новые способы налаживания отношений с Восточной Европой и восточноевропейскими евреями, рассеянными по всему свету. Согласно имеющимся данным о тиражах, Bialystoker Stimme читали десятки тысяч евреев в Соединенных Штатах и несколько тысяч, проживающих в других странах. Когда выпуски журнала приходили в дом родителей Анны Гепнер в Австралии, вспоминает она, «все стекались в… гостиную, с нетерпением ожидая возвращения отца с работы, чтобы услышать новости мира»[702]. В ее глазах понятие «мир» означало рассеянную еврейскую эмигрантскую общину Белостока.

Мир, представленный на страницах Bialystoker Stimme, определялся такими заголовками, как «Белосток: колониальная держава». В издании также появлялись такие статьи, как «Американский Красный Крест в Белостоке» или «Две нити, соединяющие Белосток и Нью-Йорк». А регулярная колонка под названием «Наш единый мир» рассказывала об опыте евреев Белостока, живущих в Чикаго, Берлине, Палестине и Мексике, в поразительно схожих словах[703]. С первых номеров Bialystoker Stimme локализовал своих читателей в идеологической вселенной, центром которой была Восточная Европа. Акцент журнала с легкостью считывался: первая полоса была посвящена текущим событиям в Белостоке; центром внимания и источником главных мировых новостей был анклав белостокской еврейской эмиграции, а кроме того, регулярно выходили материалы, посвященные истории и литературе белостокского еврейства.

Решительная ориентация на Восточную Европу отличала Bialystoker Stimme от основной идишской иммигрантской прессы в Нью-Йорке. Такие газеты, как Forverts, сосредоточили свое внимание на Америке и новой идентичности ее читателей как американцев. Другие издания использовали образы прежней страны проживания, главным образом для того чтобы продемонстрировать, насколько лучше была жизнь в Америке[704]. Bialystoker Stimme представил контрнарратив отчуждению, оплакивая мир, оставшийся позади, и опираясь на чувство двойственности по отношению к процессам миграции и переселения[705]. Прославляя старый мир, Bialystoker Stimme прибегал к методам, сходным с теми, что лежали в основе славянской иммигрантской прессы, выстраивая ощущение исторической преемственности между Восточной Европой и Соединенными Штатами[706]. Forverts же, в отличие от Bialystoker Stimme, обращался не к одной местной региональной группе иммигрантов: его усилия были направлены на приглушение региональной самоидентификации и американизацию своей читательской аудитории, создание новой идентичности восточноевропейской еврейской общины в Соединенным Штатах. А принципиально негативные портреты Восточной Европы в Forverts разительно отличались от представленных Bialystoker Stimme, где постоянно подчеркивались общие ценности, разделяемые белостокскими евреями за границей и дома[707].

Образы Белостока 1920-х годов как способ сохранить чувства к родине

Наиболее выразительные иллюстрации различных представлений о Восточной Европе, представленные в Bialystoker Stimme и основной идишской прессе, можно увидеть через выбор терминологии, с помощью которой авторы описывают Восточную Европу. Авторы Bialystoker Stimme редко называли Белосток своим alte heym («старым домом»), как его обычно называли в Forverts; скорее, они называли Белосток своим muter shtot («городом-матерью») или, в некоторых случаях, своей muterland («родиной»)[708]. Хотя ностальгия в качестве причины может объяснить, почему восточноевропейские евреи-иммигранты выбирали те или иные материнские образы, авторы Bialystoker Stimme не говорили о желании уйти из настоящего и вернуться в воображаемое прошлое – главная цель ностальгии, в отличие от тоски по дому[709]. Историк Сьюзен Мэтт противопоставляет тоску по дому ностальгии, отмечая, что ностальгия определяется «тоской по конкретному дому, который может нести в себе болезненные переживания о доме, доме далеком во времени, а не в пространстве»[710]. Эта тоска, хотя и не является исключительным продуктом «социальных, политических и экономических изменений последних двух или трех веков», продолжает Мэтт, формируется конкретным историческим контекстом. Для белостокских евреев таким контекстом были радикальные политические сдвиги, сеявшие хаос на границах Восточной Европы в межвоенный период[711]. Переписывая образы Белостока, они надеялись показать, что их бывший дом был не просто экономически депрессивным польским городом, но заботливой, вдохновляющей родиной, которая волновала своих бывших жителей не меньше, чем другие национальные родины по всему миру.

Bialystoker Stimme формировал общее представление о Белостоке как о буколическом рае в одной из од, написанной в 1926 году, Якобом Крепляком. Крепляк, иммигрировавший в