социалистического наследия. Это прививало читателям идею особой «святой» разновидности социалистического благочестия, которая сформировала их принадлежность и обязательства в Америке, примером чего является создание Белостокского отделения рабочего кружка. Стремясь сохранить наследие «святого» Белостока, эти белостокские социалисты надеялись защитить своих читателей от величайшей опасности, с которой те столкнулись в Америке: соблазна денег, который заставил многих отказаться от своих глубоко укоренившихся обязательств перед товарищами[735]. Как утверждал Якоб Крепляк, борьба с опасностями нового мира шла не только на социалистических площадках, но и среди членов Белостокского центра[736]. «Когда кто-то слышит фразу ханукас ха-байес (букв, “освящение святилища”), – заметил Крепляк на конференции 1923 года по случаю открытия здания Белостокского центра, – сразу вспоминается освящение Святого Храма, который после долгих войн, разрушений, смертей и изгнаний был восстановлен и стал духовным центром еврейского народа». Придавая библейский масштаб открытию здания Белостокского центра, Крепляк сравнил возведение Белостокского центра с восстановлением Храма. Как тоска по Сиону и Иерусалиму на протяжении веков вдохновляла евреев на преданность, так и Белосток теперь оказывал мощное этическое влияние на своих бывших жителей, заключил Крепляк, подталкивая их к созданию столь же священного учреждения, более значительного, чем у любого «другого ландсмашафта» в мире[737].

Белосток как центр имперской власти и миграция как колониальная миссия

Представление о Белостоке как Иерусалиме приобрело политическую окраску в заглавной статье Bialystoker Stimme за февраль 1924 года: «Белосток: колониальная держава». В ней д-р Герман Франк, социолог из Белостока, получивший образование в Германии и иммигрировавший в Америку в 1923 году, сравнивал Белосток с великой колониальной империей:

В политической терминологии слова «колониальная держава» очень четко обозначают определенное понятие – Англию с ее огромным множеством колоний по всему миру… казалось бы, понятие «колониальная держава» и Белосток имеют мало общего. Однако за последние несколько лет на наших глазах сложился общественный феномен, [так что теперь] можно резонно говорить о новой колониальной державе – Белостоке.

…После катастрофы 1914 года… впервые стали очевидны взаимная зависимость и прочная связь между колонией и родиной… и с того момента, когда впервые пролилась кровь, между двумя частями нашего народа возобладала особая связь, подобная родственной связи между дочерью и старой матерью, это связь колонии и ее родины[738].

Представление о том, что Англия – крупнейшая имперская держава в межвоенном мире – и Белосток – небольшой, разрушенный войной промышленный город на северо-востоке Польши – были сопоставимыми колониальными державами, откровенно абсурдно. Представляя Белосток в таком «стиле», выражаясь словами Бенедикта Андерсона[739]. Франк выдвигал новое понимание империи как превосходящей национальные государства и их военную мощь[740]. Чувствуя иронию своих утверждений, Франк стремился уловить интенсивность связи белостокских евреев со своим бывшим домом, а также политическое влияние, которое эта связь оказала на жизнь в Белостоке. Переосмысливая Белосток как имперский центр с евреями во главе, Франк метафорически наделял белостокских евреев особыми полномочиями, изображая их не как бесправных польских граждан, а скорее как членов международной империи.

Но Франк не только предложил новое видение расширенных прав и возможностей евреев в Белостоке, он также сформулировал новое понимание миграции. Изобразив себя и других белостокских евреев «колонистами», работающими на благо своей родины, Франк превратил свою эмиграцию в колониальную миссию. Такое видение миграции напрямую связано с острым чувством вины и разочарования, которое многие иммигранты испытывали в межвоенный период, наблюдая за распадом Восточной Европы. Взгляд на миграцию через призму империализма позволял иммигрантам думать о своем переселении не как о поступке, мотивированном эгоистическими желаниями, а скорее как о выражении глубокой преданности своему бывшему дому. Двойственное чувство эмигрантов по поводу того, что они покинули свою любимую родину в Восточной Европе, привело к тому, что образ Белостока как «империи милосердия» стал успешно распространяться в эмигрантском сообществе. Муттел Довеш, белостокец, живущий в Нью-Йорке, с пафосом писал в июльском номере газеты Bialystoker Stimme за 1924 год:

Теперь очевидно, что наш Белосток – это действительно колониальная держава, настоящая империя, которая распространена по всему миру с центральным королевством во главе в Восточной Европе.

Разве это не то, чем все мы все должны по праву восхищаться?! [Белосток] преодолел все невзгоды и стал колониальной державой. И что еще примечательнее, Белосток стал колониальной державой не благодаря дипломатам, армиям или насилию, а с помощью более оригинального метода – коробки для пожертвований[741].

По словам Довеша, похвальные усилия эмигрантов, а не жителей самого Белостока, превратили город в «великое королевство». Все белостокские евреи во всем мире должны признать, заключил он, что Нью-Йорк является «центральной силой, управляющей гигантской белостокской империей, поскольку он был официальной резиденцией белостокской коробки для пожертвований [пушке]»[742]. Вовсе не отрекаясь от своего бывшего дома, иммигранты демонстрировали свою неистощимую приверженность далекой родине, собирая деньги для Белостока и рассказывая об этом в имперском контексте. В их собственных глазах такая деятельность расширила Белосток за пределы географических границ Польши.

Колониальное видение миграции, означающее расширение, а не отречение от Восточной Европы, стало преобладающим среди многих членов еврейской диаспоры Белостока. Учитывая это, Зелиг Тигель сопоставлял Белосток и Варшаву. Тигель, корреспондент варшавской газеты Tageblat, утверждал, что миграция белостокских евреев не только расширила Белосток за пределы польского национального государства, но даже повысила статус города в польском еврейском обществе. В то время как еврейская община Варшавы играет ведущую роль в определении еврейской политической культуры в Польше, подчеркивал он, в Америке «белостокцы… являются очевидными лидерами [еврейской общины]», а «варшавские эмигранты сильно отстают» от них в этом[743]. «Иммигранты из Белостока должны очень гордиться» своими впечатляющими достижениями, утверждал Тигель, потому что их деятельность изменила представление евреев Восточной Европы о Белостоке. Если сам Белосток все еще считался «в старом доме второстепенным по сравнению с Варшавой», Белосток стал «явным лидером еврейской жизни» с необычным Белостокским центром, направляющим евреев «в новом доме»[744]. Хотя географически он был ограничен границами Второй Польской Республики, Белосток и Варшава, по мнению Тигеля, были частью более крупной еврейской «империи»[745].

Новое видение Белостока в самом Белостоке

Новая карта еврейской Восточной Европы изменила представление евреев, живущих в Белостоке, о своем доме, заставила их переосмыслить свое место во Второй Польской Республике. Переписка между Дэвидом Зоном, исполнительным директором Белостокского центра и редактором Bialystoker Stimme, и Песахом Капланом, редактором Dos naye lebn («Новой жизни»), самой распространенной газеты в межвоенном Белостоке, показывает, что евреев в Белостоке сильно интересовало, что