как политическими обстоятельствами, так и отказом ее детей. Он подчеркнул, что не просто Белосток по-прежнему служил краеугольным камнем, к которому обращались за утешением и поддержкой его бывшие жители, но и многие члены белостокской еврейской диаспоры рассматривали радикальные изменения, происходящие в Восточной Европе, как переплетенные с их собственными личными трансформациями: почему они не смогли достойно помочь своей «матери» в час великой нужды? Сделала ли миграция их по самой сути эгоистичными? Размышляя о бедности, насилии и политике этнического национализма, раздирающих Восточную Европу, Каплан также косвенно поставил под сомнение цену миграции. Его благородные и отважные усилия построить новую жизнь также повлекли за собой эгоистичный отказ от Восточной Европы. Неужели он и его соотечественники не откликнулись в трудную минуту на зов «матери», потому что процесс миграции коренным образом изменил их? Хотя их радикальная трансформация, возможно, не очевидна для них самих, утверждал Каплан, она была неизмеримо ясна всем в Белостоке.

Штетлизация города: Белосток как священное иудейское государство и миграция как изгнание

Вопрос Каплана о цене миграции, подчеркивал, что переселение сделало евреев Белостока более эгоистичными, и это нашло отклик на страницах транснациональной белостокской прессы. В статьях

этот город описывался как небольшое местечко (штетл), мифический еврейский полис восточноевропейских преданий. Как показали Дэн Мирон и Дэвид Роскис, перемены XIX века, в том числе быстрая урбанизация, побудили выдающихся идишских писателей изображать штетл как вариант «полезного прошлого», на котором они могли бы основывать свою идентичность[725]. В то время как образ штетла вдохновлял представителей литературной элиты, таких как Шолом-Алейхем и Й. Л. Перетц, городпривлек внимание авторов, которые сотрудничали с Bialystoker Stimme – от уважаемых идишских журналистов до неизвестных молодых эмигрантов, которые также находили утешение в изображении своего бывшего дома как своего рода еврейского государства, независимо от его реального политического статуса[726].

Это видение Белостока как органической еврейской общины, определяемой близкими личными отношениями и семейной близостью, ясно передано в первом номере Bialystoker Stimme. В анонимной статье под лаконичным названием «Белосток» автор заявляет: «Я благодарен за то, что когда-то был связан с узкими и грязными улицами Белостока». И хотя белостокские евреи «еще не преодолели трудности последних восьми лет», продолжает он, они все равно живут лучше, чем их соотечественники, проживающие в Нью-Йорке. В то время как «еврей нью-йоркского Ист-Сай-да» полагает, что евреи в Белостоке страдают, потому что у них есть лишь «очень маленькие здания и голые комнаты», на самом деле они живут лучше тех, кто перебрался в Нью-Йорк, ведь «они не так одиноки, как мы»[727]. Имплицитно противопоставляя холодный, грязный и «суровый» внешний вид Белостока теплоте его жителей, автор подчеркивает несоответствие между нежной семейной общественной жизнью в Белостоке и суровостью жизни в Нью-Йорке. Осознавая ужасную экономическую ситуацию в Белостоке, он предпочитает его проблемы тем, с которыми сталкиваются люди, живущие в Нью-Йорке, где, по его утверждению, лишь немногие евреи поддерживают близкие личные отношения.

Акцент на заботливой интимности Белостока указывает на «штетлизацию» восточноевропейского города в литературной культуре восточноевропейских евреев, приспосабливающихся к жизни в Америке[728]. Переосмысливая восточноевропейские города, проходившие стадии быстрой индустриализации, и воображая их маленькими местечками с полудеревенским укладом жизни, эмигранты не только из Белостока, но из других городов, передавали свое глубокое чувство изоляции и двойственное отношение к процессу миграции. Правильное ли решение они приняли, покинув Восточную Европу? Окажется ли Америка, или в частности Нью-Йорк, землей обетованной или же эмигранты оставили ее позади? Эти вопросы мучили многих идишских писателей-иммигрантов. Биньямин Бялостоцкий, поэт, приехавший в Америку в 1911 году, тоже размышлял над этой загадкой, обсуждая достоинства Вильнюса, города с почти 200 000 жителей, который он называл «местечком у шоссе»[729]. Моррис Айзенберг-Бродский в своем гимне Пинску, городу в Белоруссии с населением более 30 000 жителей, писал о своей глубокой любви к «Пинску, моему штетлу»[730]. Вспоминая свои прежние урбанизированные города и с нежностью представляя их маленькими еврейскими государствами, авторы преуменьшали значение своего городского прошлого, чтобы подчеркнуть величественный размах Нью-Йорка.

Якоб Эсколоски, раввин нью-йоркской Bes Kneses Anshey Bialistok (синагоги жителей Белостока), вызвал в воображении аналогичное видение Белостока в журнале, посвященном пятидесятилетию своей общины. Эта община, расположенная на Уиллет-стрит в Нижнем Ист-Сайде, была первоначально основана в 1878 году. Отмечая свое пятидесятилетие в 1928 году, синагога спонсировала публикацию специального журнала, в котором Эсколоски опубликовал следующее описание еврейских иммигрантов из Белостока:

Поскольку мы все пришли из… [такой] ан up ва-эм би-исро-эль [буквально: город и мать в Израиле], города, известного своими институтами и великими, мудрыми, образованными людьми, маскилим… все белостокцы знают, как адаптироваться и улучшить свое экономическое положение… [в то же время] сохраняя традиции, которые мы привезли с собой из Белостока, святое наследство, полученное нами от наших родителей… [в отличие от] других евреев, поселившихся в Америке[731].

Хотя он и не использует термин «штетл», Эсколоски сосредотачивает свое описание Белостока на фразе «город и мать в Израиле» [ан ир ва-эм би-исроэль], это библейская идиома, традиционно используемая для мест, известных своим большим благочестием[732]. В отличие от других описаний Белостока, таких как рассказ Цви Гирша Маслянского, знаменитого раввина и оратора Образовательного Альянса Нижнего Ист-Сайда, который провозгласил, что Белосток не является «городом и матерью в Израиле», а скорее «дщерью Израиля», поскольку там не было «ученых еврейских ученых или мыслителей», Эсколовски точно описал свой бывший дом как святое пространство, чтобы отличить его от материалистической и безбожной Америки[733]. Вторя ему, литературовед Дэн Мирон утверждает, что, когда автор изображает свой бывший дом как центр еврейского благочестия и образования, он пытается передать глубокое чувство незащищенности, и описание Эсколоски Белостока и его «священного наследия» подчеркивает его собственную обеспокоенность по поводу ожесточенной борьбы между сохранением религиозных обязательств и достижением материального успеха[734]. Даже огромные суммы, которые еврейские иммигранты из Белостока жертвовали на поддержание платежеспособности Bes Kneses Anshey Bialistok, не могли унять тревогу раввина по поводу будущего еврейского благочестия в новом доме, где стремление к финансовому успеху побуждало многих отказаться от традиционных еврейских обрядов, которые он искренне почитал.

Хотя язык благочестия кажется естественным для раввинов, светские авторы в периодических изданиях белостокской диаспоры также называли Белосток священным еврейским государством. В ежеквартальном журнале Белостокского отделения 88-го рабочего кружка Der bialistoker fray nd («Белостокский товарищ») в изображениях бывшего дома запечатлен образ Иерусалима – архетипического еврейского священного города. Такой Белосток, «Иерусалим Бунда», был священным местом из-за своего