об оставленной родине думают их соотечественники, живущие за границей[746]. Анна Гепнер, чей дядя Элиезер Рубинштейн редактировал австралийский идишский еженедельник Oystralisher idishe lebn, вспоминала поток запросов, полученных ее дядей, с просьбой написать для Dos naye lebn о жизни в Австралии[747]. Зон присылал многочисленные материалы, в которых рассказывались истории о белостокцах в Америке, а также статьи о политических событиях в Америке, что принесло ему титул «специального нью-йоркского корреспондента»[748]. Такой трансатлантический диалог ни в коем случае не был для белостокских евреев чем-то исключительным. Плотная литературная сеть идишских журналистов в Соединенных Штатах и Польше – редко обсуждаемая в современной науке тема, но явление было совершенно очевидным для большинства евреев в межвоенный период, и это придавало идишской прессе той эпохи отчетливо международный оттенок. Поскольку корреспонденты были рассеяны по всему миру, интернационализм идишской прессы и ее читательской аудитории способствовал культурным инновациям по обе стороны Атлантики и созданию новой группы международных знаменитостей, которые меняли еврейскую популярную культуру через карикатуры, сатиру, идишский театр и кино[749].

В трех самых популярных идишских газетах Белостока – Dos naye lebn, Unzer lebn, и Naye byalistoker shtime — журналисты постоянно пытались позиционировать себя в рамках нового политического образа региона. Благодаря частому освещению на первых полосах американской благотворительной деятельности от имени Белостока и регулярными рубриками с вопросами: «Что слышно в Америке?» или «записки белостокских евреев в России?», идишская пресса Белостока играла решающую роль в распространении идеи о том, что белостокские евреи во всем мире принадлежат к единому политическому образованию. Особое значение в этих усилиях сыграла самая распространенная идишская газета в межвоенном Белостоке Dos naye lebn в своих репортажах на первых полосах о событиях в Соединенных Штатах, России и Палестине, а также в регулярных тематических колонках, посвященных белостокцам по всему миру, газета создала «воображаемое сообщество» среди своих читателей, которые считали себя находящимися в центре всемирного рассеяния[750]. Поскольку эта газета подчеркивала международные связи белостокского еврейства, она также ставила в редакционных статьях под сомнение пределы польской власти, упорно выступая против включения Белостока во Вторую Польскую Республику[751]. В редакционных статьях, озаглавленных «Нам нужна американская помощь!» и «Американский банк помощи евреям в Белостоке» авторы Dos naye lebn с энтузиазмом приветствовали участие американцев в финансовом восстановлении Белостока[752] и описывали судьбу Белостока, международного города, которая была связана и с исходом дебатов в польском сейме (Нижней палате парламента Польши), и с политическими событиями за пределами географических границ Польши[753].

Понимание Белостока как международного политического образования ярко выражается в трудах Песаха Каплана, редактора газеты Dos naye lebn. В 1931 году Каплан заявил, что «уникальный характер Белостока» проявляется не только в «безграничной неутомимой энергии его населения», но и в том факте, что «везде, где есть несколько белостокских евреев, независимо от их численности, они немедленно организуются в колонию, чтобы помогать своей родине и [поддерживать] связь с другими белостокскими колониями, рассеянными по всему миру»[754]. Использование Капланом термина «колония» предполагает, что он не только читал труды своих бывших соотечественников, ныне живущих в Америке, но также усвоил их видение бывшего дома и их отношение к нему. Явно вдохновленный образами, содержащимися в таких изданиях, как Bialystoker Stimme, Каплан сознательно дистанцировался от окружающей его польской сельской местности. Учитывая антагонизм, с которым он и другие евреи столкнулись со стороны своих польских соседей, такая риторика была весьма утешительной: несмотря на то что их дом географически находился во Второй Польской Республике, они были частью более крупного политического образования, верные граждане которого были разбросаны по всему миру.

Осваивая великую колониальную миссию: образы Белостока, люди Белостока и миграция в 1930-х годах

Мало кто представлял себе Белосток как еврейское государство в 1930-х годах, во времена отмеченные тревогой и неуверенностью для всех членов этой рассеянной общины[755]. Растущий антисемитизм, наряду с массовой безработицей, побудил еврейских иммигрантов по всей территории Соединенных Штатов усомниться в прежних радужных взглядах на жизнь и будущее в Америке. Но новости из Польши, где антисемитское законодательство и безработица привели к серьезному экономическому спаду, усиливали беспокойство эмигрантов. Несмотря на проблемы, с которыми они столкнулись в своем новом доме, эти недавние переселенцы пришли к пониманию, что Соединенные Штаты предлагают им лучшие варианты для экономически безопасного будущего[756]. Специальная серия иллюстрированных фотографиями репортажей в нью-йоркском журнале Forverts показывала нищету белостокской еврейской общины и то, как рост безработицы и антисемитизма угрожают самому существованию бывшего дома американских иммигрантов[757].

Представить себе, как эмигранты обращались к теме растущей тревоги по поводу своей личной уязвимости, а также к растущему отчаянию из-за положения своих бывших соотечественников в Польше, помогает поэзия идишской поэтессы Розы Неводовской, эмигрировавшей из Белостока в 1928 году в возрасте двадцати девяти лет. Неводовска, описывая Белосток как до сих пор любимый дом, на который можно смотреть лишь издалека, говорит в стихотворении «Тоска по дому», написанном в 1933 году:

Мой любимый дом, нежный и заботливый,

Мой далекий дом, между лесом и долиной,

словно солнце на рассвете, растет вместе со мной заново…

По всему миру я все еще несу тебя с собой,

По новым землям, мягким и прекрасным,

я должна заставить себя забыть то, что любила с рождения.

Но что может заменить звуки любимого голоса?[758]

Неводовска, преподававшая идиш и литературу на этом языке в Нью-Йорке, отразила в своих стихах одиночество и отчужденность ранних эмигрантов, писавших для Bialystoker Stimme[759]. Как и ее предшественники, Неводовска черпала вдохновение из природы, чтобы передать красоту Белостока, но она не просто называла его своим «любимым домом». Теперь это был еще и «далекий дом». Дополнительный акцент на страхе и расстоянии отражал напряженные обстоятельства 1930-х годов, которые заставили эмигрантов осознать, что, несмотря на их недовольство жизнью в Америке, нынешний дом был гораздо безопаснее Польши. Таким образом, в отличие от более ранних писателей-эмигрантов, Неводовска чувствовала, что вынуждена признать, с какими трудностями столкнулась, забывая первую любовь, которую она испытывала к Белостоку, любовь, которую, казалось, ничто не заменит.

Неводовска повторила эти темы в своей знаменитой похвале Белостоку «Моему родному городу», стихотворении, которое ясно иллюстрирует, как события 1930-х годов изменили ностальгический взгляд эмигрантов на свой прежний дом:

Я люблю свой родной город, улицы,

аллеи, леса, холмистые поля…

…реку, из которой я много