– Я раньше двенадцати никогда не встаю! – Риека усаживается за стол. – А мне кофе можно?

– Можно! Бутерброд сделать?

– Упаси боже! Я с утра только кофе. – Она усаживается на табуретку, забрасывает ногу на ногу. Оля отводит глаза. – Хорош-о-о! – тянет Риека, глотая кофе. – Только слабый. Я люблю покрепче и горячий. Без сахара.

– Слушай, я тут надумала обои в прихожей сменить, – говорит Оля. – Видела в мебельном, темно-зеленые с золотом, продольный рисунок – букетики как на старинных гобеленах. И дорожку еще… на пол.

– Обои? – удивляется Риека. – А кто будет клеить?

– Сами!

– Я не умею.

– Я научу. Ивана привлечем.

– Ивана! Ха! – смеется Риека. – Иван тебе наклеит.

– Ну, двигать что-нибудь дадим. Потяжелее!

– Ну, не знаю даже… – с сомнением говорит Риека. – А зачем?

– Что – зачем?

– Ну, это все! В принципе!

– Как зачем? У тебя прекрасная квартира, но хлама, хлама… ужас!

– Ну, давай, – сдается Риека, – но я, вообще-то, не настаиваю.

– Я настаиваю! И ковер твой, зеленый с красными розами нужно из гостиной убрать. А вместо него – светло-желтый с оранжевым, видела там же, и недорого.

– Можно и подороже. Ковер – это серьезно. Эх, Ташка! Где бы разжиться баблом? Чтобы не считать эти чертовы копейки!

– А что бы ты сделала?

– Да нашла бы, что! Объехала бы весь мир, жила бы в самых шикарных отелях, покупала бы шмотки в самых дорогих бутиках… Да мало ли! А ты?

– Я бы забрала сына и уехала. С деньгами нигде не пропадешь.

Девушки задумались. Перед их мысленным взором появлялись и сменяли друг друга замечательные картины. Риека видела себя в шикарном вечернем платье, непременно красном, в бриллиантовом колье и серьгах, переходящей от столика к столику в самом богатом казино Монте-Карло в сопровождении красавца блондина гренадерского роста в белом смокинге. Восхищенные взгляды окружающих устремлены на экзотическую пару. Риека красивым жестом – мириадами искр взрываются бриллианты на пальцах – швыряет стодолларовые жетоны на стол и томно говорит крупье: «На тринадцать, пожалуйста!» Проигрывает, высокомерно усмехается… или нет… выигрывает, небрежно прячет жетоны в серебряную вечернюю сумочку… Потом они ужинают в шикарном ресторане… Все взгляды, разумеется, прикованы к ним, как всегда, как везде… Они пьют шампанское – пару тысяч «зеленых» за бутылку! На столе устрицы, седло барашка и… салат из молодых побегов аспарагуса! Риека вздыхает и улыбается, взгляд ее подернут дымкой…

А Оля видит себя за большим семейным столом в красивой светлой комнате. Во главе стола – Глеб, в голубой рубашке, с седыми висками, отчего глаза его кажутся еще голубее; тут же Кирюша, уже совсем большой и два вертлявых стригунка лет по пяти, Павлик и Наташка; Борис с новой женой… а на веранде в коляске под присмотром верного Цезаря спит самый младший представитель рода Кучинских – младенец Сергей. Ежик. Оля тоже улыбается и вздыхает.

– Слушай, Ташка… – Голос Риеки возвращает ее на землю. – А ты на сцене никогда себя не пробовала?

– Пробовала. В детском саду еще на утреннике была лисичкой.

– Лисичкой! – фыркает Риека. – А перед зеркалом ты когда-нибудь сидишь?

– Сижу иногда, – отвечает Оля, пытаясь вспомнить, когда она сидела перед зеркалом в последний раз.

– Без этого ни одной бабе нельзя. Косметика, выражение морды лица на все случаи жизни. Аркаша говорит, непосредственность, равно как и искренность, репетировать надо, даром ничего не дается.

– Как-то не думала об этом, – с сомнением говорит Оля, – может, актрисам и нужно…

– Всем нужно! Жизнь – тот же театр! – твердо говорит Риека и командует: – Ну-ка, встала и прошлась!

– Прямо сейчас? – удивляется Оля. – Дай хоть посуду домыть!

Но Риека не намерена шутить.

– Ташка, сняла фартук, изобразила улыбочку и прошлась от окна к двери! Пошла! – Через минуту она критически цедит: – Идешь, как старая вдовица, лишенная иллюзий.

– Куража нет? – подсказывает Оля.

– Вот именно! А ты представь себе, что ты богатая, беззаботная, красивая – мужики на улице оглядываются и натыкаются мордами на столбы! Ну!

– Иду, как могу! – защищается Оля. – И вообще, у нас дел много.

– «Как могу» – все могут, – афористически говорит Риека. – А ты смоги, как жен-щи-на! Высшее существо! Дел у нее много… Успеешь!

– Я так не смогу. Я не высшее существо, я обыкновенный человек.

– Ошибаес-с-ся! Ты не человек, ты женщина! Знаешь, папа Аркаша мне уже все уши прожужжал: «Риека, не забывай, что ты жжжен-щи-на!» Поняла? Я читала в каком-то журнале, как спросили однажды разных мужиков, что, с их точки зрения, больше всего выдает возраст женщины. Ну, француз ответил, что глаза и рот, итальянец – еще там что-то, а америкос сказал – то, как она движется! Правильно сказал! Молодая резвая кобыла движется совсем иначе, чем старая кляча, и это сразу видно, сколько подтяжек ни сделай. Смотри! – Риека идет, вскинув голову, загребая плечами и покачивая бедрами, как моделька на подиуме, на губах играет высокомерная улыбка, которая на ее раскрашенном лице выглядит зловеще. – У мужика при виде меня возникает желание оглянуться и долго смотреть вслед.

«Не у мужика тоже», – думает Оля.

– Я тебе рассказывала про мою Майю, – продолжает Риека, – а перед Майей Аркаша хотел сделать из меня Гильду. Слава богу, облом!

– Кто такая Гильда? – спрашивает Оля. – И почему слава богу?

– Шикарная баба! Из тех стервид, которые ему нравятся. А слава богу потому, что я ее с самого начала не восприняла – истеричная кривляка! Типичное кино позапрошлого века. Не мой типаж. И вот смотрю я на тебя и вижу: вылитая Гильда!

– Стервида?

– Да нет, куда тебе. Улыбочка, наивные глазки… и Аркаше сюрприз! У меня есть где-то флешка, сейчас покажу! – Она бежит в комнату, роется в тумбочке, приговаривая: – Я же помню, была! Я же ее по десять раз подряд смотрела, заучивала. Была… была же! Вот она!

И девушки, накрыв пледом клетку с Киви, чтобы не мешал, уютно устроившись с ногами на диване, смотрят фильм «Гильда»: историю молодой красивой женщины, замужем за одним, любящей другого, разрывающейся между любовью и долгом, с несравненной Ритой Хейворт в главной роли.

– Шикарная баба! – кивает Риека. – А начинала как беспородная старлетка, еще во время черно-белого кино, попала к приличному режиссеру, он ее и сделал! А потом, когда появилось цветное кино, она ушла со сцены – все, конец! В цвете публика ее не восприняла. Она и спилась. Сначала вышла замуж за богатого, развелась… и окончательно спилась. Смотри, это самая забойная сцена – когда она перчатки снимает. Аркаша говорит, вошла в анналы Голливуда как самая первая порнуха. Тот же стриптиз, только недоразвитый. Аркаша рассказывал, что была создана специальная комиссия, вроде полиции нравов, только для кино, чтобы, упаси бог, никакого порно. Так они сразу запретили эту сцену, раздули целую историю, потом после разборок все-таки разрешили.