– На!

Оля натягивает перчатки, добросовестно выставляет колено в разрез платья, отводит плечи назад, опускает глаза, приподнимает левую бровь, загадочно улыбается уголками рта…

– Ты – Гильда! – командует Риека. – Раз, два, три! Пошла!

На счет «три» Оля, качнув бедрами, двинулась вперед, старательно выдвигая вперед колено, оторвала взгляд от пола, «метнула» в Риеку, улыбнувшись, даже как бы ухмыльнувшись при этом.

– Э-э-э… – протянула Риека, слегка озадаченная, рассматривая Олю во все глаза, – уже намного лучше! Я же говорила… эта… бабская натура всегда вылезет, никуда не скроешь. Макияжик поярче, паричок, платье. Пробьемся! Теперь давай сцену с перчатками.

Оля идет на Риеку, виляя бедрами, расставив в стороны руки, не забывая выставлять коленку… лицо у нее сосредоточенное. Застыв посреди гостиной, она обводит взглядом воображаемый зал… Риека снова начинает хохотать.

– Ну, ты как… на собрании… в президиуме сидишь! – выговаривает она сквозь смех.

А Оля вспоминает дискуссию о Джоконде и ее загадочной улыбке… Глеба… их единственную ночь… Ей хочется плакать…

«Ладно, – одергивает она себя, – это ведь работа. Причем не самая трудная. Представь себе, что от этого зависит твоя жизнь. Помнишь, как ты глупой девчонкой, школьницей строила рожи перед зеркалом, а мама смеялась? Мама…»

Оля вздыхает, улыбается… ласковым лукавством сияют глаза… она вытягивает вперед правую руку и левой начинает стаскивать с нее перчатку, ухватывая за кончики пальцев, как будто отщипывает от грозди виноградины.

– Ташка, не смотри на руки, смотри в зал! – шипит Риека. – Улыбочку развратную!

Перчатка не стаскивается.

– Она не стаскивается! – говорит Оля. – Что-то тут не так. Она такая длинная, что ее просто невозможно стянуть.

– Дай я! – Риека натягивает перчатку. – Действительно, не хочет!

Девушки вопросительно смотрят друг на друга.

Риека снова запускает фильм, и они внимательно смотрят сцену с перчатками.

– Идиотки! – кричит Риека. – Конечно, за пальцы не стянешь! Она же начинает снимать перчатку сверху, как чулок. Ташка, смотри внимательно! Давай еще раз!

Оля повторяет сцену раз, другой. На третий раз перчатки стаскиваются почти с легкостью.

– Ладно, с этим ясно! – подводит итоги Риека. – А как насчет голоса?

– Голоса?

– Ну, спеть ты сможешь? Песенка – примитив, три ноты, та-та ра-ра-та-ра, – поет она громко, отбивая ритм у себя на колене, – та-ра-ра та-ра-ра! Можешь изобразить?

– Вообще-то, у меня со слухом не очень, – признается Оля.

– А ты не в опере петь собираешься. Попробуй!

– Я не могу так сразу запомнить мелодию, – говорит Оля.

– Ну, спой, что знаешь.

– Что, например?

– Что угодно, хоть про Чебурашку! Слова помнишь? Ты же выступала в детском саду, сама говорила. Про день рождения, помнишь?

– Помню. Значит, я пою про Чебурашку, а потом развратно стягиваю перчатки?

Риека визжит от восторга, валится на диван и дрыгает ногами. Оля хохочет и валится на диван рядом с Риекой.

– Ташка, ты меня уморила! – говорит Риека, отсмеявшись. – Хватит на сегодня. Давай по кофеечку!

* * *

…Оля долго не может уснуть. Она возбуждена, ей жарко и почему-то хочется есть. Она встает и осторожно, чтобы не разбудить Риеку, идет на кухню. Не зажигая света, достает из холодильника пакет молока, отрезает кусок хлеба и садится на подоконник. Снаружи – тишина, покой и звездное небо. Становится прохладно, и Оля ежится в своей коротенькой ночной рубашке. Вспоминает, как они сидели на веранде… пахли травы, наползал туман с луга… Они разговаривали… иногда Борис был с ними… Оля видит собак, лежащих на дощатом полу, нагретом за долгий жаркий день, темный сад, горящую свечу, неверное ее пламя, вокруг которого вьются ночные бабочки… видит Глеба… слышит его голос…

Она возвращается к себе, ложится в постель, подложив руки под голову, и принимается обдумывать поворот в своей судьбе. Думает, что… кто знает, может, и получится у нее, ведь в любом случае нужно что-то делать, Риека – актриса, она понимает. Однажды, вспоминает она читаную когда-то притчу, спросили у Господа, кто лучший на свете полководец. Господь ответил, что вон тот, видите – на углу сидит, неприметный бедный сапожник, вот он и есть самый выдающийся на свете полководец. Но он об этом не знает! Так и она, Оля, может, не знает, «своего потенциала» и «внутренних резервов», как любил говорить директор библиотеки.

Кто знает, как работает судьба? И что такое случайность? Все ли случайно в мире? Говорят, случайность – непознанная закономерность. И кто знает, сколько произошло мелких, незначительных, оставшихся незамеченными событий и подталкиваний неутомимой судьбы, пока не замкнулась цепь, и человек не оказался в нужном месте в нужное время – и бац! Свершилось предначертание.

Оля была молодой женщиной, радость и надежда в ее возрасте вспыхивают мгновенно, часто беспричинно, в силу самого возраста, а реальная действительность тут и вовсе ни при чем. Надежда – чувство столь же сильное, как любовь или ненависть, а также неутомимый архитектор, обучающий нас строить прекрасные замки на песке и в воздухе. Оля уже видела себя на сцене в роскошном платье с разрезом, в свете прожекторов, под десятками восхищенных взглядов, и там, в зале, прямо в центре, сидит человек с голубыми глазами и смотрит на нее. Оля счастливо вздыхает – человек похож на Глеба…

Она засыпает, думая, что все будет хорошо… хорошо… человек из зала пристально смотрит на нее… голубые глаза, светлые волосы… взгляд его твердеет, делается тяжелым и неприятным… мгновенный страх, словно укол в сердце, – и все исчезает. Оля проваливается в глубокий сон без сновидений и спит до десяти утра следующего дня, пока ее не будят возмущенные крики голодного Киви.

Девушки страшно увлечены и репетируют уже целую неделю. Киви заброшен и одинок. Никто не называет его «маленькой лапочкой» и «ласточкой». Спасибо, хоть кормят. Он разговаривает сам с собой. «Кр-рошка, – говорит Киви негромко, – Ки-и-вис, Ки-и-вис, кар-р-раул!» Музыка волнует его и будит воспоминания о далекой юности, но он твердо усвоил: начнешь выражать эмоции, накроют пледом, а потому волнуется молча, передвигаясь по клетке вниз головой и щелкая клювом. Оля повеселела, удивительно похорошела, забыла о своих страхах, с радостным ужасом ожидает рокового дня. Она уже танцует танец Гильды и поет ее песенку, правда, довольно средне, но Риека говорит, что это не беда, можно и «под фанеру», как Аркаша скажет. Риека принесла из «Касабланки» шикарный парик. Оля, надев парик, подолгу сидит перед зеркалом, не узнавая себя. Из зеркала на нее смотрит чужая красивая и загадочная женщина. Загадочность усиливается, если приподнять правую бровь. «Роковой» взгляд пока еще не получается, хотя Оля очень старается. Она улыбается своему отражению, откидывает волосы красивым движением головы, прищуривает глаза. Никогда еще она не чувствовала себя такой… такой… женственной и уверенной в своей женской притягательности. Вот! Уверенной в своей женской притягательности! Ей всегда не хватало обыкновенной уверенности, и вдруг – прекрасная метаморфоза! Рассматривая себя в зеркале, она с удивлением начинала понимать, что она, пожалуй, хорошенькая, и даже очень. Вот если бы Глеб увидел ее сейчас!