продольной пилой бревно, а на верхнем венце ловко тюкает сивый дед. Топор в его руке вертится, как игрушка: только щепки во все стороны летят.

– Не туды идешь, нам сюды, – одернула женщина, повернувшись к нему. – Как величают-то?

– Корней.

– Красивое имя. Меня Василиса. А вон и наша сборня, – показала она на дом с красным флагом над крыльцом. – А хоромина рядом – фактория Госторга.

Открыв дверь, громко доложила:

– Григорий Евграфович, чужий у нас объявился. Вот привела. Думала, тот одноногий, што на Чукотку идет, ан нет, зело борз.

Щелканов, крупный, бородатый, стриженный в кружок здоровяк лет пятидесяти. В одежде старого покроя: короткий кафтан из домотканого сукна, поддевка, холщовая, до бороды застегнутая рубаха, перетянута пояском. На ногах бродни – мягкие сапоги. Лицо жесткое, с твердым, выдвинутым вперед подбородком и светлыми, почти прозрачными глазами. Они смотрели в упор.

– Будем знакомы – Григорий Евграфович Щелканов, председатель. Вас как зовут? – прогудел он, приветствуя легким кивком головы:

– Корней Елисеевич.

– Фамилия?

– Кузовкин.

– Чем подтвердите?

Корней достал из кожаного чехольчика, висевшего на шее, справку капитана «Арктики» и подал Щелканову. Тот внимательно прочитал:

– Вот те на! Ты, Василиса, обмишурилась! Как раз тот – одноногий… Неужто с самого Алдану идешь?

– «Идешь» – громко сказано. Где пароходом, где на лодке, где ногами.

– Все равно – герой! А на кой тибе та Чукотка?

– Не все делается для чего-то. Решил на старости исполнить-таки мечту детства – побывать на берегу Студеного океана и с Чукотского Носу на Аляску глянуть.

– Как мыслишь дале двигаться? На своих двоих – далече. Да и хлябь тама одна. Сухопутья нет.

– Думаю, у юкагиров упряжку раздобыть. А тронусь, как мороз ударит.

– Корней Елисеевич, судя по одеже, вы из нашенских.

– Вы правы.

– Так може не зря Господь тибя направил сюда? Оставайся у нас. Нам мужские руки потребны. Особливо в промысловую пору. Невесту найдем, – Щелканов подмигнул Василисе.

У той от смущения запламенели щеки.

– Спаси Христос! Но я женат. Село ваше мне приятно, однако жить здесь не смогу. Тундра не по мне. Мне нужны горы, лес.

– Край наш для пришлых, можа, и печальный, но для нас родимый и любительный. Ты в горах родился, потому оне тибе по нраву. А нам всем сендуха[69] люба… Кстати, собак можно и у нас сыскать.

– Спаси Христос! Я уже с Егорканом сговорился.

– То другое дело – уговор нарушать негоже. Тем паче с Егоркой не раз чаевничал. – И вдруг мечтательно добавил: – Эх, мил человек, ежели честно – завидую тибе. Махануть бы с тобой – вельми любопытственно постоять на самом краешке страны! Да как артель бросишь?! Махом развал пойдет.

– Оно так. Руки работают, пока голова на месте, – согласился Корней.

– Слухай, мне первостатейная мысль пришла. Давай встречу с народом проведем. Расскажешь, как люди в иных краях живут, какие в вашем скиту порядки. Може, и нам што полезно перенять.

– Я не против, да будет ли людям интересно?

– Нам все интересно. Мы ж токо свою Индигирку знаем. Мало хто даже у соседей в Усть-Янске али на Колыме бывал… Василиса, подь, обойди дворы, скажи, штоб в сборню шли да поживей. А я покуда гостя попотчую. – И, повернувшись к Корнею, пояснил: – Домой ходить некогда, потому прямо тута харчуюсь. Седай, чем богаты, тем и рады.

Выложив из корзинки на стол вареную рыбу, картошку, ломти хлеба и пучок черемши, продолжил:

– Жалко, што нонче в домах мало хто. Одне бабы, старики да мелкота. Сейчас мужики в летниках на неводьбе – така пора. Токо в сентябре, кады сядет иней, до семьи возвернутся. Сам знаешь, как летом поработаешь, так и позимуешь. Мы же рыбу не токмо себе заготовляем, больше сдаем – с того основной доход.

– А как сохраняете? Лето ведь.

– В артельном леднике морозим. Он у нас огромадный. По две баржи за сезон отгружаем. За рыбу получаем все необходимое для жизни. Токо спиртного не берем. От него одно лихо. До сухого закона кажный год мужиков по пьяни теряли. Таперича того нету. Таперича порядок!

– Говорят, юкагиры сильно пьют.

– То правда. Оне меры не знают. Особливо опосля охоты и забоя оленей. Как расчет получат, так сразу в потребкооперацию спирт набирать. Им почему-то обязательно надобно упиться в стельку. Оне об ентом моменте весь сезон мечтают. Страсть к спирту так велика, што после стакана могут отдать весь запас мехов, а за второй даже верхнюю одежу. Напьются – дуреют, вдругоряд за ножи хватаются. Оттого мало хто своей смертью уходит. А тверезые – милейшие люди.

Однова мой знакомец всю дорогу от фактории бражничал. В чуме со сродниками оставшееся допил и так разошелся, што сына за добавкой отправил. Тот тоже пьяный был. По дороге с нарты вывалился. Промерз так, што два дня оттаивали, штобы в домовину уложить.

– Жуть! А с табакурами как?