выдыхает и вдыхает сутками напролёт индустриальный мегаполис, – тут застеснялся даже высунуться. Скромно в салоне затаился. Ну и понятно. Оробел. Так городской, разжиревший на дармовых, легкодоступных кормах, разнеженный домашний кот оторопел бы, окажись он перед деревенским, ведущим вольный и здоровый образ жизни, добывающим себе пропитание отважным воровством или в бою кровавом, беспощадном: кругом враги: коты-соперники, вороны и собаки – не разжиреешь, не разнежишься.

Такое в голову пришло, только по трапу стал спускаться. Совсем неверное сравнение. Неподходящая метафора. Но что поделаешь, каким явилось мне на ум, таким и выдал. И для себя же, не для города и мира.

Стою внизу уже, вдыхаю полной грудью. Не надышаться. У моих лёгких тоже так – будто нечаянная радость: наконец-то!

Хоть и, мечтал о чём, не встретил Таню, дух мой ликует, на подъёме. Не в смысле храбрости – пока в ней нет необходимости, – а в смысле сладостного упоения. Что уж скрывать, почти блаженства.

«Слушай, юноша любезный, вот тебе совет полезный: миг блаженства век лови…»

Оно во мне уже, само поймалось, и не заметил я, как заглотил это блаженство.

Ну вот, и много ли мне, человеку, надо? Пустяк – на землю малой родины ступил, и счастлив.

Крылья, как из набухшей почки лист, из-под лопаток прорываются. Столько уже преодолел – осталось тридцать километров, – уж и без крыльев доберусь. Ну, если только символически.

Вот и прорезались – взлетаю.

Как там?..

«Когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым Отечества нам сладок и приятен!..»

И дымом пахнет. Сладко и приятно. Чувства древние во мне вдруг всколыхнуло. Я про детство. И про отрочество. Кто-то из дачников, наверное, нетерпеливых, вроде и рано, картошку выкопал, ботву теперь сжигает. И из тайги – смолистой «вечной» хвоей – наносит пряно. Пока иду, и прокопчусь. И в Ленинград вернусь пропитанным тайгой. Как кто, не знаю, сам-то я не против.

Народ кругом, боюсь смутить, а то запел бы: «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты…»

Запел бы громко, во всю ширь, во всё таёжное раздолье.

На танцах в клубе песню эту исполняли. Мы. В «своей интерпретации», конечно. Ансамбль «БИС». Балахнин – Истомин – Сотников. Истомин – я, а Вовка Балахнин и Пашка Сотников – мои друзья и одноклассники. Как говорят теперь – медляк. Когда просили нас настойчиво из зала сыграть и спеть какую-нибудь выжимающую слезу «обжиманскую». После отплясываний твиста, от которых пол в клубе сотрясался, качалась люстра и у неистово танцующих, «ноги ломающих», ребят рубашки было хоть снимай и отжимай – так от седьмого пота намокали. Помню начало песни и концовку. Потому что там слова одни и те же, первый куплет в последнем повторяется.

«Скоро осень, за окнами август…»

Да, так оно и есть. Я про реальность: скоро осень. Несколько дней, и «до свиданья, лето, до свидания».

Вот и спою начало и конец, как только отойду от города подальше, на ухо чутких филинов и сов перепугаю. Мышей летучих – те снуют. И этим вроде ещё рано, не их пора – и вечереет, но не сумерки. Проголодались? Засиделись? Или, вернее, зависелись? На чердаках их раньше видывал – вцепившись в перекладины или стропила, висят, а не сидят, не «по-людски»: вниз головою. В руки возьмёшь её, в ладонь – трепещет. Как мотылёк. Как мотылёк и весом. Чем-то мне ласточек они напоминают – глазки-дробинки, и – как у тех, так и у этих – неприятные. А в сотню раз их увеличь, мышей и ласточек, – мороз по коже. Брр. Лучше не представлять в дорогу-то да к ночи.

Всё соразмерно Бог устроил. Только парсеки вот пугают… Но это где-то. А я тут.

Иду.

Про саксофон подумалось: я так его и не купил. Куплю. Когда-нибудь. Послушал тут японца одного, и чем я хуже? Про Чарли Паркера я промолчу. И про Колтрейна. Так не смогу при всём желании. Что-нибудь русское, протяжное.

«Вот уж вечер, а я у порога…»

«Не для меня…»

Ну, или – танго аргентинское. А что?

В «своей интерпретации». Конечно. Чтобы душа… Душа, понятно.

Здесь нет дождя в отличие от песни и небо ясное. Солнце вот-вот закатится, и звёзды скоро засияют. На юго-западе, почти над самым горизонтом, Юпитер ярко заблестит, словно начищенный, – путеводитель: прямо под ним – мой отчий дом; не потеряюсь.

«Как хорошо-то, хорошо», – подумал так. И говорю:

– Как хорошо-то.

Как будто мало и неубедительно, и добавляю:

– О, как прекрасно.

Месяц. Торчит рогами за деревьями, как молодой бычок на привязи. Подрос, смотрю, за эти дни. Несколько суток, и луною назовётся. Последний раз я видел его в Старой Ладоге. Вчера. Да нет, уже – позавчера. Как время смялось.

Подумал: «Ещё не вечер там, начало пятого». И в Ленинграде.

Отсюда, с Ислени, Альдейгьюборг на Волхове и Ленинград на Неве кажутся рядом, в одно целое сливаются, без «разделительной» двери. Я не про время, а про расстояние.

Ещё подумал: «И Люся там. И Гурия. И остальные», – мельком.

От посёлка, микрорайона ли, Авиапорт: в город – налево, мне – направо. Здесь много раз бывал, не перепутаю, не заплутаю. Ну, и Юпитер… доведёт. Уж не парсеки. Туч, по закату судя, не предвидится.

Иду, рюкзак накинув на одно плечо. Привычно. Даже иной раз кажется, что с рюкзаком я и родился. И с рюкзаком… как Розанов Василий Васильевич – с платочком носовым…

Об этом рано.

Припоминается: конец июня, ликующим дембелем, напрочь отвыкшим от гражданки, до Елисейска также долетел на самолёте, а до Ялани двинул на своих двоих. С «дембельским», не очень лёгким чемоданом – полным длинных, написанных мелким, убористым почерком и страстных писем от моей возлюбленной – все сохранил. И до сих пор. Не перечитывал – боюсь. Но не обсессии. Сердце сожмётся от тоски – не разожмётся. Страшно утрату заново и остро пережить. Поэтому. Может, когда-нибудь перечитаю. Старый мост через Кемь в половодье разрушило, снесло, а новый ещё не начали строить – тракт был пустой, машины не ходили. Всем восторгался – летним, «уже почти яланским», ветерком, ласкающим лицо, жарками яркими, медунками, черёмухой, ещё цветущей. И воздух, воздух… Так же тогда чесались и лопатки: как зубы в детстве, крылья прорезались. А на уме одно крутилось:

Таня.

Да неужели я дожил?! И совсем скоро то мгновение…

И представлялось: как побежит она навстречу мне, увидев неожиданно, как обниму, крепко прижму к себе, запах её волос и кожи, опалённой жгучим солнцем, втяну в себя, а