населения и с гордостью могу сказать, что оставил там немало друзей. Но, господа, будьте справедливы и отдайте себе отчет, рассудите беспристрастно, как отзовется на населении передача всех местных учреждений в руки местного населения. Ведь сразу, как в театре при перемене декорации, все в крае изменится, все будет передано в польские руки, земский персонал будет заменен персоналом польским, пойдет польский говор. Такое государство, как Россия, не может и не вправе безнаказанно отказываться о проведения своих исторических задач… Цель правительственного законопроекта не в угнетении прав польских уроженцев Западного края, а в защите уроженцев русских. Законопроект дает законное представительство всем слоям местного населения, всем интересам; он только ставит предел дальнейшей многовековой племенной политической борьбе. Он ставит этот предел, ограждая властным и решительным словом русские государственные начала. Подтверждение этого принципа здесь, в этой зале, вами, господа, разрушит, может быть, немало иллюзий и надежд, но предупредит и немало несчастий и недоразумений, запечатлев открыто и нелицемерно, что Западный край есть и будет край русский навсегда, навеки».

Можно себе представить, какую реакцию вызвал этот проект, если против премьера уже ополчились не только сами поляки, но и правые, и даже центристы. Правые считали, что законопроект нарушает имперский принцип равенства, ограничивает в правах польское консервативное дворянство в пользу русской «полуинтеллигенции» (как будто когда-то «консервативное дворянство» было в восторге от русского присутствия в Польше), создает понижением имущественного ценза прецедент для остальных губерний. Конечно же, в Госсовете Столыпина в первую очередь долбили старые знакомые Петр Дурново и Владимир Трепов, обивавшие пороги Царского Села, требуя отставки премьера. Они же сделали все, чтобы провалить уже одобренный Думой проект в Госсовете на обсуждении 4 марта 1911 года.

Как писал впоследствии философ Василий Розанов, «что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого „воина“, вставшего на защиту, в сущности, Руси. После долгого времени, долгих десятилетий, когда русские „для успехов по службе просили переменить свою фамилию на иностранную“, явился на вершине власти человек, который гордился тем именно, что он русский и хотел работать с русскими».

Есть такая партия

Именно на этом законопроекте произошел окончательный отход Столыпина от октябристов, на которых тот опирался последние годы и которые не поддержали премьера в самый важный момент схватки. Охлаждение наметилось еще за несколько лет до этого, когда произошел глупейший эпизод при составлении приветственного адреса императору от имени Думы. При составлении адреса вышел оказавшийся принципиальным спор: кадеты настаивали на слове «конституция», правые – на верноподданническом термине «самодержавие». Лидер октябристов Гучков неожиданно примкнул к кадетам и октябристам, и адрес ушел в их редакции, что просто взбесило царя, у которого фактически «отобрали» «помазанную Богом» титулатуру. Примчавшийся спасать положение премьер поставил перед Гучковым ультиматум: желает ли тот продолжать сотрудничество с правительством и перестает ли баловаться детскими шалостями фрондерства или намерен увести партию в левый лагерь? Знаменитый бретер, как школьник, начал оправдываться тем, что якобы «бес попутал» и что он якобы «старый конституционалист и в конституционной монархии уже давно видел ту необходимую политическую форму, которая обеспечит полное и коренное обновление всей нашей жизни». На что Столыпин напомнил, что тот не на трибуне и может не утруждать себя лозунгами, с правительством он или нет.

Гучкову как раз в тот момент светило стать председателем Думы, в чем поддержка премьера была бы решающей. Поэтому он с готовностью подтвердил, что октябристы – твердокаменные государственники. На чем и расстались, довольные друг другом. В марте 1910 года Гучков стал председателем Думы.

Резкий октябрист за словом в карман не лез. В 1908 году он выступил с резкой критикой деятельности в армии великих князей, которые должны, по его мнению, нести личную ответственность за неудачи в подготовке войск, призвав их «отказаться от некоторых земных благ» и уйти в отставку. Князья побежали жаловаться царю. Столыпин, встретив Гучкова, заметил ему: «Что вы наделали! Государь возмущен вашей речью. – И тут же, подмигнув, добавил: – А по существу я с вами совершенно согласен». Однако различные течения в самой партии насторожили самого премьера. Октябристов размывало и разбрасывало по различным политическим полюсам. Часть из них дрейфовала к либералам, часть – к прогрессистам, часть – к правым. На таких условиях премьер не мог делать ставку на подобное зыбкое болото, голосующее по законопроектам не солидарно, а как бог на душу положит. Не для этого он столь долго бился над изменением избирательного закона.

Апогеем стал тот же пресловутый вопрос о западных земствах, который Столыпин провел по «любимой» 87-й статье Основных законов, распустив с 12 по 15 марта 1911 года Госсовет и Госдуму. Потом, конечно, он признал, что имел место «некоторый нажим на закон». Подумаешь, в России закон всегда был что дышло. Гучков решил проявить принципиальность и в знак протеста сложил с себя полномочия председателя Думы. Жребий был брошен. Роман с октябристами завершился. Столыпин, как националист, попробовал было опереться на крайне правых. По его инициативе и на средства правительства даже была создана новая фракция «Союз националистов» со своим клубом. Она конкурировала с черносотенной фракцией «Русское собрание».

Однако искать поддержку среди черносотенцев было себе дороже, еще в Саратове он видел «созидательную» деятельность погромщиков. В Думе же их представляли люди более чем сомнительные с моральной точки зрения. Как писал Гучков об одном из лидеров черносотенцев, «Гамлете Щигровского уезда» Николае Маркове втором (имел 368 десятин в Щигровском уезде), «ни одному его слову нельзя верить и нет такой гнусности, на которую он бы не был способен». Вольнопрактикующий детский врач Александр Дубровин лично возглавлял погромы. Помещики Пуришкевич и Крупенский демонстрировали в парламенте клоунаду и показательно судились. Поддерживающее их духовенство скатилось до полного неподчинения центральным властям, что вынудило Столыпина прибегать к помощи обер-прокурора Синода, дабы призвать «батюшек» к порядку.

В конце концов черносотенцы раскололись, создав несколько враждующих националистических группировок, уже не поддерживающих, а дискредитирующих правительство. Дубровин обвинял во взяточничестве Пуришкевича и Маркова второго, обозвав их самозванцами и изменниками. Те, в свою очередь, демонстрировали расписки, где педиатр сам брал деньги за организацию «средней внушительности погромчика».

Не то что ставить на них, даже иметь в своем окружении представителей погромных организаций было чревато для премьера.

Как писал шеф жандармов Владимир Джунковский, Столыпин «мог дать решительный бой, настаивая на закрытии Союза Михаила Архангела и Союза русского народа за их бесчинства, за открытое неподчинение и демонстративную борьбу против правительственной власти, государственного строя и Основных законов, но он на это не