громких слов и умозрительных теорий – на фоне продолжавшейся и усугублявшейся европейской бойни, – и стремившихся к конкретным духовным шагам и конкретному практическому опыту. В языке, которым пользовался Гурджиев, была некоторая особая новая простота и “алгебраическая” условность, освобождавшая от прямой ассоциативной зависимости от психологически и культурно перегруженных образов, как обобщенный алгебраический символ, например, “х”, “y” или “z”, освобождает нас от конкретики чисел, легко подставляемых вместо него. Многозначительные и вместе с тем содержательно бедные теософские понятия, часто заимствованные из индуистско-буддийского или саентистского арсенала, такие как “астрал”, “девакан” или “эволюция”, были заменены общими и свободными от избитых эзотерических ассоциаций идеями, как, например, учение о четырех путях и трех центрах, о законе случайности, луче творения и т. п.

Успенский определял идеи Гурджиева как “полностью самодостаточные… и до настоящего времени совершенно неизвестные”. Сам Гурджиев как-то назвал их “эзотерическим христианством”, хотя обычно представлял их как “четвертый путь” или “путь хитрого человека”. Хитрый человек пользуется любой возможностью оставаться духовно бодрствующим. Хитрым, т. е. предприимчивым, отважным человеком был сам Гурджиев, которого его последователи часто сравнивали с хитроумным Одиссеем, невредимо ушедшим из всех ловушек и достигшим в конце концов своей цели. Постепенно главным содержанием деятельности каждого участника группы стала “работа над собой”, заключавшаяся в “самонаблюдении” и “самовоспоминании”.

Между тем отношения между Гурджиевым и его петербургскими и московскими последователями становились все более тесными, и влияние на них Гурджиева все более усиливалось. Успенский теперь ясно осознавал Гурджиева своим учителем и понимал, что он наконец нашел то, поисками чего были наполнены многие годы его жизни – учителя и “школу”. “Я прекрасно понимал, – пишет Успенский о своем отношении того времени к Гурджиеву и его учению, – что должно пройти много времени, прежде чем я смогу правильно представить всю систему в целом… и вот теперь, когда я начинал понимать, какой огромной ценностью обладают его (Гурджиева – А. Р.) идеи, меня буквально приводила в ужас мысль о том, что я легко мог пройти мимо них, или вообще ничего не узнать о существовании Гурджиева, или потерять его из виду…”[435] Успенский вспоминает эпизод, когда он пригласил в группу своего старого приятеля. Приятель пришел, проговорил три часа, в то время как Гурджиев и все присутствующие молчали. Когда он ушел, вполне довольный интересным разговором, Гурджиев сказал: “Возможно, это был единственный случай в его жизни, когда он мог узнать истину, а он проговорил три часа”. Незаметно для себя Успенский глубоко вошел в созданное Гурджиевым пространство и стал частью гурджиевского сценария. Однако Гурджиев оставался для него и его друзей по-прежнему неуловимым и требовал от них методичного и серьезного вхождения в ту новую область, в которую он их вводил, добиваясь от них сознательных усилий в заданном направлении.

В августе 1916 года во время совместного пребывания Гурджиева и группы его учеников на финской даче, принадлежавшей мадам Максимович, Успенский испытал “чудесное” переживание, которое окончательно убедило его в том, что он на правильном пути, и, возможно, окончательно определило его духовную зависимость от Гурджиева. В течение полутора лет со дня их первой встречи весной 1915 года Успенский не просто регулярно знакомился с идеями Гурджиева, встречаясь с ним и с другими его учениками практически ежедневно, но с полной самоотдачей включился в систему психологических упражнений, предложенных Гурджиевым и связанных с новым методом “самонаблюдения” и “самовоспоминаний”. Эти методы Успенский сочетал с традиционными опытами ночного бдения, поста и православной “умной молитвы”. Он привык и к непредсказуемой спонтанной манере поведения Гурджиева, к частым переменам его настроения, к его постоянной “игре” в самые разные роли. На даче, куда Успенский приехал в очень уязвимом хрупком состоянии, Гурджиев первоначально повел себя по отношению к нему и к другим прибывшим туда ученикам строго и неприветливо, однако позже предложил Успенскому, Стерневалу и А. А. Захарову участвовать в демонстрации некоторых “движений”, из тех, которым он начал обучать своих учеников лишь в 1920-е годы во Франции. Успенский утверждает, что Гурджиев никогда не гипнотизировал его ни прежде, ни в тот раз, но он начал “слышать” мысли Гурджиева.

По описанию Успенского, сначала это были общие инструкции, которые Гурджиев громко давал трем своим ученикам. После этого Успенский начал “слышать” голос Гурджиева в области груди и, к удивлению своих коллег, стал отвечать на них вслух. Этот “разговор” произвел на Успенского сильнейшее впечатление. Не сообщая деталей разговора, Успенский пишет, что разговор касался каких-то требований Гурджиева, который ставил его перед выбором: принять эти требования или уйти и оставить “работу”. После этого “разговора” Успенский ушел в лес, где провел некоторое время, погруженный во внутреннюю борьбу, и вернулся из леса, полностью согласный с обвинениями Гурджиева, связанными с его слабостями и непониманием ситуации.

Ночью телепатическое общение между учеником и учителем продолжилось. В последующие три дня это явление не прекращалось и даже стало утомлять Успенского. Когда он заговорил об этом с Гурджиевым, тот заметил ему, что это состояние означает “пробуждение”, что совпадало с ощущениями самого Успенского. Явление это продолжалось еще несколько недель. Во время его поездки в поезде и далее в Петрограде телепатическая связь временами возобновлялась, а временами исчезала. Гуляя по Петрограду, Успенский с пугающей остротой отмечал, что все прохожие вокруг него спали. Он вдруг увидел себя в царстве спящих и также воспринял это ощущение как знак пробужденности.

В 1916 году в круг последователей Гурджиева вошел новый яркий человек композитор Томас де Гартман, русский аристократ и внучатый племянник Эдуарда фон Гартмана, автора знаменитой “Философии бессознательного”. Его жена Ольга де Гартман была дочерью губернатора. Он родился в 1886 году и уже в 1906 году его балет “Красавица и чудовище” был исполнен с успехом в Петербурге, а через год другой его балет “Розовый цветок” с Павловой, Фокиным и Нежинским в главных ролях был поставлен в Оперном театре и исполнялся в присутствии царя Николая II.

С 1908 по 1911 год де Гартман жил в Мюнхене, где он изучал дирижирование. Он также был увлечен “поиском чудесного” и так же, как Успенский, был не удовлетворен результатами своих поисков. В Мюнхене он был в тесной связи с кругом Кандинского, который в то время серьезно увлекался антропософией. В Петербурге он дружил со Скрябиным и брал уроки игры на фортепиано у теософки Анны Ессиповой.

Де Гартманы жили в Царском Селе, когда в декабре 1916 года один из учеников Гурджиева, Захаров, познакомил его со своим учителем. Де Гартман был, вероятно, заинтригован таинственностью приготовлений к встрече и требованием высокой платы за нее, но когда в сопровождении Захарова