особой... Ведь доброй свахи не имел я, чтоб в эту радость с ней войти! И я, обращаясь к той зыби, в беседу с богиней вступил, желая ей, прежде всего, сообщить о моем душевном и искреннем чувстве.

И я дорогой свой брелок отвязал, чтобы этим ее пожелать... Но нет! Красавица была до глубины души воспитана прекрасно. И как! Она владела лучшим поведеньем и понимала смысл стихов канона Ши! Она приподняла теперь брелок алмазный свой и мне его в ответ, в ответ, преподнесла, мне указав на бездну вод, как срок и время для меня.

Я взял брелок, как честный дар любви-любви, любви-любви; и все боялся: вдруг богиня меня обманет как-нибудь. С волненьем вспоминал я Цзяо-фу, — да, Цзяо-фу — как были с ним нарушены слова; и в грусти своей, как Ю нерешителен я, как лисица, я полон сомнений. И я убрал с лица умильную улыбку и усмирил — да, усмирил, — свои мечты; воздвиг преграду чинных правил и стал себя держать в узде.

И вот тогда богиня Ло была растрогана всем этим и нерешительно то шла ко мне, то от меня. Сиянье феи то отдалялось, то приближалось; то вдруг темнело, то прояснялось. То стояла своим легким станом она, строга, как журавль; то как будто хотела лететь, но пока не взлетала еще. То ступала по душистому какому-то убранству, то по травам благовонным шла, свой аромат струя. Она запела куда-то вдаль, и так протяжно — протяжно, да, — о своей вечной ко мне любви; был тон той песни совсем печальный и неспокойный и длился долго...

И вдруг смотрю, толпою божества сходиться начали сюда, зовя своих, свистя подругам. Одни из них в чистых резвились струях, другие порхали по острову фей, одни собирали светящийся жемчуг, а те поднимали волшебные перья. — Шли за двумя теми дамами — женами с Южного Сяна; за руку брали ту деву, что раньше бродила по берегу Хань. Они вздыхали о том, как Пао, звезда на небе, любви не знает; они нам пели, как Волопас там один на небе живет всегда. Вздымали легкие покровы — все в совершеннейших узорах и, рукавом закрывшись длинным, стояли долго и недвижно. То быстро вдруг неслись, что дикая летающая утка; порхали, где-то исчезая, совсем как феи и божества. В прикосновении к волне еле заметными шагами они под газовым чулочком рождали будто даже пыль. В движеньях своих никаких они правил житейских не знали; то шли по опасным наклонам, то снова спокойно, как надо. И было трудно угадать, идут вперед или стоят; уходят прочь или обратно. Вдруг обернутся, поглядят — струят божественное нечто; лучи сияют проникновенно на этом яшмовом лице. Слова у них уж на устах, но их они не произносят; и их дыхание совсем как запах диких орхидей. Их лица красотой роскошной так были ласковы, милы, что я вполне мог позабыть о том, что надо есть и пить...

В эти минуты дух ветра Пин И свой ветер убрал; и дух водяной усмирил свои волны. — Фэн И, бог реки, запел, заиграл нам; Нюй-Ва чистым голосом пела. Подняли вверх узорчатых рыб, расписных, чтобы этим всех предупредить о пути; велели запеть всем яшмовым фениксам-птицам, чтоб вместе за ними лететь. Шесть драконов все в чинном порядке выравнивать головы стали, и облачный свой фаэтон повезли на плавном, красивом ходу. Киты и акулы повынырнули и колеса с обеих сторон подхватили; а птицы морские взлетели, чтобы быть охраною им на пути.

Теперь она перелетела чрез Северную Чжи-реку, промчалась через Южный Кряж. Вытянув белую шею свою, чистый свой взор поднимая, двинула алые губки, чтобы мне не спеша сообщить и напомнить великие правила жизни в общеньи людей; чтоб выразить мне огорченье свое: пути человека и феи различны весьма; чтобы погоревать о том, что судьбой не дано было это нам в юных годах. Подняв свой флеровый рукав, она им слезы, слезы вытирала; они текли у ней ручьем, по платью хлынули потоком. Она оплакивала нас, навек оторванных, оторванных теперь от единения прекрасного друг с другом; и горевала, что вот так, уйдя лишь раз, она со мной в различных направленьях; что нечем ей благодарить меня за пылкую любовь: она мне дарит свои серьги из светлой яшмы, идущей с юга. И хотя, мол, она пребывает в пучине воды, где великий стихийный и холод и мрак, но она навсегда свое сердце отдает своему государю и князю.

И вдруг не замечаю я, куда она девалась; стою, тоскую: фея скрылась, свой погасила свет. — Тогда я оставил равнину, полез на высокую гору... Ноги все шли, а дух мой задерживался. Любовь оставалась во мне, и я все мечтал о фее моей, глаза устремлял свои вдаль, с печалью и грустью в душе. И я надеялся: божественное тело опять свой примет вид; сел в легкую лодочку я и поднялся на ней вверх по речке Ишуй. Так плыл я по долгой реке, забыв о возвратном пути, мечтая о ней бесконечною лентой мечты, и любя ее больше и больше, а ночью не спал, весь тревожной печалью объятый. Весь пронизанный сыростью инея, так и сидел до утра я, а утром велел своим слугам запрячь и взошел в экипаж, чтобы ехать... Да, ехать обратно домой, по пути все на тот же восток! В руках были вожжи несущих меня лошадей, и кнут я на них поднимал... а горе кружило в груди и уехать отсюда не мог я".

Примечания Л.Н. Меньшикова

Цао-Чжи (Цао Цзы-цзянь) — 129-232 гг. — младший брат Цао Пэя (Вэйского Вэнь-ди, 187-226 гг.), один из великих поэтов, оказавших сильное влияние на последующую поэзию. Любимый сын Цао-Цао (155-220 гг.), который прочил его в наследники. Когда в 220 г. Цао Пэй занял трон, он сослал брата в область Чэнь. Цао Чжи был признанным главой литературной группы "Семь талантов периода Цзянь-ань" (годы Цзянь-ань — 196-220). Его поэма "Фея реки Ло" написана в изгнании.

Хуан-чу — девиз годов правления Вэйского Вэнь-ди (Цао Пэя) в 220-226 гт. Третий год — 222.

Река Ло (Лочуань) — приток Хуанхэ, на северном берегу которой стоит тогдашняя столица Вэй Лоян. Цао Чжи, чтобы добраться до владения Чэнь, [должен был переправиться через эту реку].

Вдохновился Сун Юем — имеется в виду поэма Сун Юя (ок. 290 — ок. 223 гг. до н. э.)