– Что, если у мужа будет роман с молодой продавщицей из бакалейной лавки в Китайском квартале? – говорил он о герое. – У которой он покупает бадьян?

– Хорошо, – кивала я, – расскажи.

И он рассказывал, почему этот герой решался на этот роман и как он себя при этом чувствовал – этот неидеальный мужской персонаж, которого мы придумали; а я потом описывала его без осуждения, выражала все, что он мне рассказал, потоком слов, берущихся непонятно откуда, одному Богу известно откуда – в ответе за эти слова была то ли история моей жизни, то ли мое образование, то ли моя центральная нервная система и доля мозга, отвечающая за воображение. И все это время я сидела за его письменным столом с каменным лицом.

Он сидел на кровати и смотрел, как я печатаю, кивал, слушая быстрый стрекот молоточков, будто слушал джаз. Он так сильно меня любил; его любовь не ослабевала. Я чувствовала его благодарность каждую минуту каждого дня, по крайней мере, первое время. Я действительно была его второй половиной, его лучшей половиной, и все эти годы ни дня не проходило, чтобы я не помнила об этом.

Стены президентского номера отеля «Хельсинки Интерконтиненталь» хоть и толстые, но не настолько, чтобы сквозь них не просочились звуки скандала, который мы с Джо устроили в этих огромных покоях. Гости снизу наверняка слышали, как мы ругались на рассвете, хотя вряд ли кто-нибудь понял, что именно слышал, так как мы говорили быстро, отчаянно и по-английски.

Мы вышли из сауны и вернулись в спальню, все еще розовые и перегревшиеся – он в полотенце, я в промокшей ночной рубашке.

– Если ты была так несчастна, несчастна настолько, что хотела уйти, – сказал он, – почему мне не сказала: «Я больше не могу»? Я бы придумал, как поступить.

– И что бы ты придумал? – спросила я.

– Не знаю, – ответил Джо. – Но мы же женаты. Это что-то да значит! У нас есть дети, и замечательные внуки, и недвижимость, и пенсионные планы, и друзья, которых мы знаем всю жизнь, которые скоро один за другим начнут умирать, и где ты будешь тогда? Где, Джоан? Будешь жить одна в какой-то квартире? Строить из себя храбрую? Ты этого хочешь? Мне в это верится с трудом. – Он уговаривал меня остаться; это так редко случалось за эти годы, я даже удивилась. – Брак – это двое людей, заключающих выгодную сделку, – продолжил он более спокойным тоном. – Я предложил что-то от себя, ты – что-то от себя. Возможно, обмен был неравным.

– Неравным, – согласилась я. – Это был худший обмен в мире, а я на него согласилась. Надо было мне самой взяться за дело, не спешить, выждать немного, дождаться момента, когда все в мире начнет меняться. Но разве что-то сильно изменилось? Всех по-прежнему интересует лишь внутренний мир мужчин. Даже женщин он интересует. Мужчины выигрывают каждый раз. В их руках власть. Оглянись, включи телевизор; они заседают в Конгрессе с их безвкусными галстуками и зачесанными набок волосинками, лоснящимися, как водоросли…

– Джоан, – прервал меня Джо, – я не плохой человек.

– Нет, не плохой. Ты большой ребенок, вот кто ты.

Он кивнул.

– С этим спорить не стану. – Он покачал головой и тихо добавил: – Я просто уже не хочу оставаться один. Не могу даже представить, как это – жить одному.

Но я-то знала, что он сможет о себе позаботиться, даже если ради этого ему придется питаться одной консервированной ветчиной, кругляшами бри, рагу с щедрой добавкой вина и обедами, которыми его будут угощать издатели, агенты или комитеты различных премий. Он не нуждался в моем физическом, телесном присутствии, ведь рядом с ним по-прежнему будет полно молодых женщин, с восхищением взирающих на его располневшее тело. Меня он хотел видеть только за компьютером, склонившейся над клавиатурой и печатающей тексты.

– Хватит, Джо, – услышала я свой голос. – Ты привыкнешь жить один. Я ведь привыкла. – Я менее сердито добавила: – Ты не пропадешь.

Он сел на кровать и облокотился на подушку; кажется, до него только что дошло, что я действительно собираюсь уйти от него по возвращении в Нью-Йорк, что это не спектакль.

– Ответь мне на вопрос, – наконец проговорил он, – что именно ты рассказала Натаниэлю Боуну?

– Ничего, чего тебе стоило бы бояться, – заверила я его.

– Вот и хорошо, – ответил он. – А то я уж решил, что ты выболтала ему что-нибудь, и теперь пути назад нет.

Мы замолчали, и я задумалась, а стоило ли вообще уходить от Джо. Заметит ли он разницу? Он никогда не опубликует новый роман; ну и что? У него их и так достаточно; его чествуют в Хельсинки, говорят – вы отлично потрудились, теперь можете торжественно уйти на покой. Может, он наконец понял, что пора бы? Жаждать других похвал от мира – уже алчность. Я поняла, что даже сейчас ему немного стыдно за себя. Может, он это имел в виду, когда просил задуматься, почему ему не хотелось, чтобы Элис и Сюзанна приехали в Финляндию? Это был слишком большой приз, такой большой, что он не смог бы посмотреть им в глаза. Он бы стыдился себя.

Возможно, он всегда немного себя стыдился. Но раньше это ничего не меняло, да и теперь вряд ли изменит. Джо хотел идти вперед, и чтобы так продолжалось вечно, а я шагала рядом.

– А знаешь, мне, наверно, придется рассказать Боуну рано или поздно, – сказала я после недолгой паузы.

– Что? – спросил Джо. – Джоан, не забудь: мне уже много лет, и я тебе не враг. Это же я!

Я вспомнила Джо молодым, с темными кудряшками и густыми волосами на груди, и снова поразилась перемене в нем, тому, как он растолстел – и я ведь приложила к этому руку. Он весь обмяк, как зефир, и я тоже обмякла; мы прожили вместе хорошую мягкую жизнь, а теперь она почти подошла к концу.

– Да, думаю, Боуну следует обо всем узнать, – сказала я, встала и зашла в гардеробную, где стоял огромный комод. Сейчас я оденусь, решила я, и пойду повидаться с Натаниэлем; приду к нему в номер, разбужу его и поговорю с ним, а он даже понять не успеет, что творится.

Я достала из ящика бюстгальтер, и тут рука Джо опустилась на мое плечо, и он повернул меня к себе.

– Брось, это безумие, – сказал он. – Не подвергай нас такому испытанию. Я знаю, ты просто хочешь меня напугать. И у тебя хорошо получается.

– Прекрати, – выпалила я и натянула лифчик. Дрожащими руками застегнула застежку. – Боун остановился на шестом этаже, сказал, в каком номере; сейчас я сяду с ним, выпью и велю достать блокнот, а потом все ему расскажу, потому что не хочу больше быть таким человеком – женщиной, которую я сама презираю. Я хорошая писательница, Джо, очень хорошая. Знаешь, насколько я хороша? Я даже выиграла Хельсинкскую премию по литературе!

Тут он не выдержал. Я шагнула вперед и собиралась пройти мимо него, но он толкнул меня к комоду. Комод из светлого дерева вздрогнул, но не пошатнулся; в этой комнате все было построено для королевских особ, для тех, кому нужна была прочная мебель, крепкая, как вековые дубы. Я оттолкнула его – несильно, как девчонка, обеими руками.