– Ты снова пишешь!

– Пытаюсь. – Раньше она так не мялась. – Я, знаешь ли, тоже могу делать деньги.

– Это так здорово! – не унимался Айзек. – Как же я тобой горжусь! И давно ты начала?

– Минуту назад, – ухмыльнулась Мэри и, указав на потолок, добавила: – В последнее время я немного занята.

Они рассмеялись. А потом Айзек вгляделся в разворот тетради. Некоторое время он рассматривал схематичный набросок, потом снова улыбнулся, поднес записную книжку к Мэри и указал на рисунок.

– Ну и кто это?

Даже лучшие эскизы Мэри выглядели так, будто были нацарапаны во время землетрясения. Это нисколько не мешало ей пытаться визуализировать свои задумки, особенно когда она загоралась новой идеей. Ее кривенькие наброски служили отправной точкой для Айзека – на их основе он создавал скетчи поприличнее. Которые не стыдно было показать издателю. Так их книги и рождались. Она была мозгом, он – ее правой рукой, вооруженной цветными карандашами. Айзек вгляделся в ее новое детище – главного героя будущей книги. Овальный, с большими черными глазами и странными загогулинами вместо рук, он чем-то напоминал мистера Щекотуна[66], пару раз протянутого между валиков выжималки.

– Сначала послушай историю. – Мэри слегка покраснела – как же легко ее читать! – А то не поймешь.

Айзек придвинул стул и уселся рядом с ней.

– Я весь внимание! – торжественно провозгласил он.

И она поведала ему свою сказку. Очень знакомую сказку – ту, которую Айзек рассказывал самому себе не один месяц. Историю о мальчике, который нашел в лесу инопланетное яйцо и изо всех сил старался помочь пришельцу вернуться домой. Реальность хрупка, не правда ли? Ее скорлупа трескается от самого нежного прикосновения. А скорлупа Айзека полопалась так сильно, что уже не срастется. Значит, все, чем он жил эти месяцы, можно считать результатом воздействия какой-то липкой дряни, просочившейся в его сознание через эти изломанные трещины. Айзек обнаруживает себя в машине на пути к месту, где погибла его жена, – к мосту, на краю которого он стоял несколько месяцев назад. За мостом раскинулся лес, по которому сейчас бродит яйцо – то ли выдуманное Айзеком, то ли все-таки настоящее. Оно вот-вот отправится домой – а может, не отправится. За лесом стоит больница. За ее стенами сыну Айзека прямо сейчас делают операцию, после которой он очнется – или не очнется. Айзек обязательно поедет в больницу. Потом. Пока он должен сдержать слово, данное Эггу – не важно, настоящий он или воображаемый. Айзек не может позволить себе нарушить еще одно обещание.

– Ты так и не ответила на мой вопрос, – напомнил Айзек, когда Мэри закончила свой рассказ.

– Какой вопрос?

– Кто он? – Айзек постучал пальцем по наброску яйца. – Как его зовут?

Мэри бросила взгляд на рисунок.

– Так вот же написано. – Она отлистнула страницу назад.

– Эгг? Его зовут Эгг?

– Ну да. Почему бы яйцу не зваться Яйцом?

– Странная ты, – усмехнулся Айзек, покачав головой. – А мальчика как назовешь? Который его находит?

– Пока не знаю. – Мэри передернула плечами, потом улыбнулась. – Есть идеи, Айзек?

Десять

Айзек мчится по пустой дороге к старому мосту на окраине города. Он совершенно уверен, что находится в своем уме. И мыслит он весьма прагматично. Сейчас его сын лежит на операционном столе. Айзека к нему не пустят. Он лично знаком с каждым врачом, и его присутствие будет давить на хирургов, особенно если состояние их маленького пациента станет критическим. Новости будут примерно через час – доктор Парк обещала позвонить ему, как только все закончится, – и Айзек боится, что от этих новостей глупо ждать чего-то хорошего. Что ж, по крайней мере у него есть час блаженного неведения – достаточно, чтобы найти Эгга, попросить у него прощения и проводить как полагается. Если, конечно, он еще не улетел. И – ах да – если он существует. Прагматичность Айзека, которую он сам у себя диагностировал, небезгранична – иначе он не задавался бы вопросом, является ли его новообретенный лучший друг порождением его собственного больного рассудка. С другой стороны, хорошо, что он им хотя бы задается. И не только им.

Эгг реален?

Нет? Чего еще нет?

Зачем я тогда еду? Куда?

Что еще окажется вымыслом?

Получается, Эгга придумала Мэри?

Я читал. В тетради. Читал же? Читал?

Она его тоже видела? Он знаком с Мэри?

Как она могла не рассказать мне об Эгге?

А Эгг почему и словом не обмолвился?

Что еще Мэри оживила силой мысли?

Эгг только кажется материальным?

Он живой? Он настоящий?

Правда? Или выдумка?

Он существует?

Разум Айзека начинает отклоняться от курса – и машина следует его примеру. Его с трудом сбитое воедино сознание разматывается, точно соскальзывающие с пушистых боков руки Эгга. К реальности его возвращают быстро приближающиеся фары и пронзительный вопль сигнального гудка. Перед ним, будто из ниоткуда, возникает черное полотно дороги, слепящие лучи света и несуразные силуэты обступивших трассу деревьев. Он, словно утопающий, начинает судорожно хватать ртом воздух.

«Глупо, – проносится у него в голове. – Глупо, глупо, глупо».

Он смещается на свою полосу и чувствует, как все внутри холодеет. Не из-за того, что мгновение назад он едва ускользнул от неминуемой гибели. Он осознает, что вместо тела в агонии бьется его истерзанный разум. Он одержим. Он попал в смертоносный замкнутый круг. Ему начинает казаться, что Мэри тоже могла быть всего лишь порождением его фантазии. Могла ли? Нет, конечно нет. Он слишком ясно все помнит. Ее холодные руки. Ее теплую улыбку. Изумрудные искорки в ее глазах. И все же с тех пор, как Мэри не стало, его воспоминания о ней медленно, но верно покрываются налетом вымысла. Он каждый день заново придумывает свою Мэри – немного другой, не той, которую он потерял. Как его Мэри будет выглядеть через год? Через два? Через десять? Сможет ли эта Мэри – Мэри, созданная Айзеком, – хотя бы сравниться с оригиналом? Хуже того – будет ли их сын способен отличить выдуманную маму от настоящей? Боже, их сын… Айзек даже не знает, выкарабкается ли он, разделит ли с ним однажды воспоминания о Мэри. Доктор Парк была настроена оптимистично, когда они говорили по телефону, но частота выживаемости, о которой она упомянула в их последней беседе, казалась Айзеку весьма удручающей. Сглатывая подступивший к горлу комок, он задается вопросом, не окажется ли и плод их с Мэри любви плодом его воображения. Осталось ли в его жизни хоть что-нибудь настоящее?