и даже просил Лазаревых о снятии его с должности уп­равляющего.

— Ладно, — согласился Петр. — Говорите ваши не­правды...

В тот же вечер он составил прошение пермскому гражданскому губернатору, действительному статскому советнику Гавриле Корнеевичу Селастеннику.

«Ваше Превосходительство, Милостивый Государь,— писал Петр. — Истомленные чинимыми над нами здеш­ним заводским начальством неправдами, осмеливаемся прибегнуть к Вашему заступничеству в надежде на ми­лосердие, не однажды уже явленное Вашим Превосходи­тельством, о чем многие слухи и достоверные известия имеем. Находясь при кричной фабрике Чермозского, гос­под помещиков Лазаревых, железоделательного заводу, мы, Пермяков Иван да Ширинкин Иван, да Ширинкин Егор и прочие мастеровые люди числом одиннадцать человек, из следующих нам за работу денежных плат прикупаем на свой счет употребляемые для носки угля решетки по 15-ть и 20-ть копеек каждая, а употребляе­мые при той работе железные инструменты, как-то: кле­щи, лопатки и фурмы приказывают нам делать из от­пущенного на крицы чугуна. Буде же из тех криц не выкуется положенное количество железа, то вышепоиме­нованные инструменты и починка их не только не при­числяются к налично выкованному железу, но вычита­ется за те инструменты и починку их из платы, как за угар в чугуне. Здешний заводской исправник Неплодов Константин Сергеевич, будучи известен о таком непо­рядке, не принимает никаких действий в направлении, следующем ему по должности. Посему слезно просим: сжальтесь, Ваше Превосходительство, не оставьте нас Вашим попечением...»

На другой день Петр отдал прошение Ивану Ширин- кину. Спросил:

— Из вас грамоте кто знает?

— Я знаю маленько, — сказал Ширинкин.

— Тогда и это промеж себя заодним прочтите, — Петр протянул ему манифест ревнителей вольности. — Только осторожно читайте, не на людях... Руку-то раз­берешь?

XII

К экзамену Лешка готовился обстоятельно. Но его быстрехонько спросили по священной истории, велели решить задачу, написать рассуждение о сыновней почти­тельности и отпустили с богом, оказав через день зайти за свидетельствам. В пять часов пополудни Лешка, не­сколько ошеломленный легкостью испытания, вышел из гимназии на залитую солнцем Сибирскую улицу. Итак, мечты его начали сбываться. Он, Лешка Ширкалин, внук чумазого углежога и сын последнего конторского копии­ста, поднялся к такой должности, о которой думать не смели его отец и дед. Чрезвычайное это событие следо­вало с кем-то отпраздновать. Но с кем? Знакомец Кло­пова, приказчик лазаревской лавки, у которого Лешка жил все это время, относился к нему без уважения и даже за стол сажал отдельно. Потому домой идти ни­сколь не хотелось. Лешка прошел вверх по Сибирской, постоял на углу Верхотурской и, поколебавшись немно­го, свернул к заведению госпожи Свистоплясовой, где у него имелась знакомая, разбитная чернявая девка лет двадцати трех по имени Марфуша.

Она приглянулась Лешке давно, в первое посещение. Тогда Марфуша посмотрела на его пальцы с несходя­щими сизыми ободьями под ногтями и сказала, что та­кие ободья выдают отменную жизненную способность. «Ты никак цыганка?» — опросил Лешка. «Хоть и не цы­ганка, а с цыганской кровинушкой!» — «Так погадай». Она взяла его ладонь, щекотно провела по ней ноготоч­ком: «Долго жить будешь. Только четырех вещей в жиз­ни опасайся!» — «Каких же?» — спросил Лешка. «Белой книги, черной ковриги, раннего венца и медного коль­ца». При упоминании последней опасности он вздрогнул. Марфуша засмеялась: «Берегись еще любви без памяти и памяти без любви!»

С той поры Лешка часто бывал на Верхотурской улице и вполне освоил тамошние правила обхождения. Купив бутыль цимлянского и кое-(какой снеди, он под­нялся наверх, в Марфушину келью. Марфуша находи­лась в унылом расположении духа. Появлению его нима­ло не обрадовалась, и Лешке тут же расхотелось хва­стать выдержанным экзаменом.

Выпив первую рюмку, Лешка ощутил в душе тоск­ливую пустоту. И, сам толком не понимая, зачем он это делает, начал вдруг врать Марфуше, будто приходится незаконным сыном помещику Бутеро-Родали.

— А колечко что же медное носишь? — лениво спро­сила Марфуша.

— Это особенное колечко, — лихо заливал Лешка. — Мне по нему батюшкины приказчики деньги выдают.

Марфуша оживилась:

— Деньги? Так дай мне сто рублей!

— Со всем бы удовольствием, но никак не могу. Я их все батюшке назад отсылаю. От неведомого буд­то благодетеля.

— Ну и зря, — сказала Марфуша. — Уж и не брал бы тогда.

— Дура ты! — рассердился Лешка, не нашедшись, как объяснить эту несуразность. — Тебе в благородст­ве не понять ничего!

И так стало обидно, такое одиночество взыграло в сердце, что он, не допив вина, положил рядом с бу­тылью рубль и вышел на улицу.

Через два квартала в окнах дворянского собрания горел свет. Нежная музыка лилась из окон. И Лешка опять ощутил убогость собственной жизни, печальную ее неполноту. Отчаянно захотелось и в самом деле стать сыном помещика Бутеро-Родали. Желание это было настолько острым, что рядом с ним померкло воспоминание об успешно выдержанном экзамене. И странная картина возникла в Лешкиной разгорячен­ной цимлянским вином голове. Будто сам помещик Бутеро-Родали ведет его иод руку в дворянское собрание, где за полуприкрытыми дверьми сквозят белые воз­душные платья губернских девиц, а на пути стоят, рас­крыв от удивления рты, и клоповский знакомец, и сам Клопов, и отец с матерью, и Марфуша, и сегодняшние его экзаменаторы.

Лешка мотнул головой, стряхивая наваждение, и двинулся дальше.

Возле здания Казенной палаты навстречу ему по­пался пан Оржеховский, ссыльный поляк, живший в том же квартале, что и Лешка. За примерное поведение пан Оржеховский недавно получил разрешение давать уроки французского языка. Уроки были дешевые, и Лешка с письменного благословения Клопова не пре­минул воспользоваться этим разрешением. Тем более, что Клопов обещал оплатить уроки за счет заводской конторы. Правда, все занятия проходили в присутствии хозяина квартиры, что особо оговаривалось в разреше­нии, и ни о чем, кроме французского, Лешке с Оржеховским поговорить не удалось.

Лешка хотел окликнуть его и, может быть, даже поделиться с ним сегодняшней своей удачей. Надо же было хоть кому-то о ней рассказать! Но в этот момент взгляд его упал на будочника. Тот рассматривал Оржеховского с выражением крайнего неодобрения на ли­це. Приметив это выражение, Лешка остерегся заво­дить беседу, отвернулся и перешел на другую сторону улицы. Оржеховский понимающе поглядел ему вслед, усмехнулся и поворотил за угол, оставив в воздухе лег­кий шелест траурной своей крылатки.

XIII

Иван Ширинкин отыскал Петра дней через десять после того разговора. Сказал, возвращая манифест:

— Дельно написано... Ты писал?

— Я, — рассиялся Петр.

— А атаманом у вас кто?

— Председателем у нас один сенатор в Петербур­ге, — ответил Петр, ощутив слабый укол совести за свое вранье.