этот день назначено было первое со­брание общества.

Но в пятницу после обеда Петра вызвал к себе Поз- деев, похвалил план завода, уже отосланный в Петер­бург, а затем велел завтра отправиться с учениками горнозаводского класса на ближнюю вырубку, опробо­вать привезенные из Усолья пилы. В этом году он решил валить лес пилами, как давно уже велось в соседних имениях Всеволожских.

Пришлось перенести собрание на воскресенье.

На вырубку Петр взял лишь тех, кто согласился всту­пить в общество. Лешка тоже пошел. Кое-как свалив две сосны, они побросали в кучу пилы и топоры, легли ря­дом на теплую землю. Уткнув подбородок в сцепленные пальцы, Петр следил за муравьем, упорно ползущим вверх по качающейся травинке. Упорством своим он на­поминал тех парней, что на масленицу лазают за сапо­гами по обмазанному салом шесту. Про общество никто не заговаривал, будто сговорились в молчанку играть. Ровно и не было ничего.

Внезапно Семен вскочил, подобрал свой топор:

— Разомнемся, а?

Через час четыре особым образом подрубленные сосны были вершинами своими навалены на пятую, сто­явшую посередине. Они образовали громадный шатер, внутри которого, как опорный столб, возвышалось не­тронутое дерево. Это была древняя, словно сама тайга, игра. Теперь кому-то предстояло войти в сень этого шат­ра, перерубить опору и успеть выскочить наружу из-под падающих стен. Может быть, когда-то так выбирали вождей. Или зырянский шаман доказывал своим сопле­менникам власть над судьбой. Но сейчас это была игра, ничего больше, хотя и опасная игра.

— Ну, кто? — опросил Семен.

Ему не ответили.

Лешка с самого начала в безрассудной этой забаве не участвовал. У Степы не было топора. Мишенька с по­казной деловитостью перетирал зубами сосновые иголки, высасывая из них горьковатый терпкий сок. Федор, при­слонившись к дереву, смотрел в небо. Рисковать никто не хотел. Петр видел, что шатер соорудили не совсем удачно. Сосны, срубленные Семеном и самим Петром, точно лежали на стволе средней сосны, образуя с землей угол градусов в шестьдесят. Но два других дерева пова­лены были неправильно. Одно привалилось полого и могло упасть почти мгновенно. Другое, срубленное Фе-

дором, висело на ветках центральной сосны и тоже должно было рухнуть при первом ее движении.

— Не стоит, пожалуй, — без особой убежденности в голосе сказал Федор.

Петр вдруг ощутил на себе взгляды друзей. Все они посматривали на него, лишь притворяясь, будто заняты чем-то другим. И он догадался, чего они хотят и ждут.

Как-то так получилось, что все расположились во­круг него — Семен, Лешка, Федор, Степа, Мишенька. Он сам был как эта сосна. Не будет его и ничего не будет, никакого общества.

Петр с силой сжал в руке топорище — кисть побе­лела.

Итак, его хотели подвергнуть испытанию. Пусть не­осознанно, но они хотели проверить его. Проверить не его смелость или волю — в этом, пожалуй, сомневался лишь он сам, но его везение, его удачу. Его судьбу, на­конец, к которой они на полном скаку пристегивали свои судьбы.

Первым его порывом было обидеться. Но уже в сле­дующую минуту он понял, что обижаться не стоит. Во всем этом не было, собственно говоря, ничего плохого. Еще неделю назад все они дружно напали бы уговари­вать его отступиться. Уговаривать вполне искренне, без тайной надежды на то, что самолюбие заставит его по­ступить вопреки их уговорам. Но теперь — нет...

Под сводами полуповаленных деревьев было суме­речно. Душно пахло хвоей. Петр прикинул, в какую сто­рону лучше свалить среднюю сосну, и сделал зарубку. Сосна была довольно тонкой. С каждым ударом крона ее вздрагивала. Щепки, подпрыгивая, летели в траву. Петр поднимал и опускал топор, думая о том, что дол­жен выйти отсюда не просто живым и непокалеченным — в возможность смерти или увечья он всерьез не верил, — но без единой царапины. Без единой ссадины. Без единой даже дырочки на рубахе.

Вверху слепяще вспыхивало солнце — сквозь ветви оно казалось огромным, растекшимся по всему небо­своду.

Потом дерево по-иному начало откликаться на удары. Над головой грозно зашевелились многопудовые грома­ды. Петр приостановился, наметил себе просвет, куда бежать. Страха не было. Было одно лишь веселое не­терпение. Он взмахнул топором и, еще не опустив его,

не ощутив удара, понял, что этот удар будет последним.

Справа, оглашая лес выстрелами ломающихся сучь­ев, поползла вниз едва державшаяся на весу сосна Фе­дора. Переплетение ветвей над головой вдруг распалось, и стало видно небо. Грохота рушащихся стволов Петр не слышал, каIк не слышал и истошного вопля Семена:

— Левей! Петьша, леве-ей!

Сердце гулко толкнулось в грудь. Казалось, волна крови медленно поплыла вверх, неся на гребне малень­кий плотный пузырик. Потом пузырик лопнул и сразу же заложило уши. Приняв влево, Петр рванулся к бли­жайшему от распадающегося шатра дереву, укрылся за ним, вдавил лицо в изъеденную жучками кору. Мимо хлынул на землю поток коричневого и зеленого, коры и хвои, затем наступила тишина. Запахло свежевзрытой землей. Петр оторвался от дерева и, радостно морща нос, вдохнул этот запах. Тонко зазвенел комар. Петр улыбнулся: «Поп поет над мертвым, комар над живым». Он шагнул в сторону и оглядел себя. На нем не было ни царапины, ни ссадины, ни дырочки на рубахе. Его удача была при нем.

IX

Первым на заседание общества явился Мишенька Ромашов. Петру показалось, что держится он как-то странно — молчит, а на вопросы отвечает односложно и почтительно. Уже позднее Петр сообразил, что сам стал для Мишеньки чем-то вроде начальства.

Мишенька вообще простоват был. Зимой, когда пар­ни и девки устраивали скоморошьи похороны, его всегда покойником избирали. Обряжали во все белое, лицо ов­сяной мукой натирали, в рот вставляли зубы из брюквы. Обрядят и начинают скоморошничать, ерничать. Поп яв­ляется в рогожной рясе, в камилавке из соломы, с ка­дилом. А кадило — горшок с углями и мохом. И дьячок идет в женском платье, с опекишей для поминовения. После же для всех веселье, лишь покойнику лежать на лавке. Потому и брали в покойники самых смирных. Петр этой Мишенькиной смиренности всегда сочувство­вал. Жаль его было, что вот он такой и другим быть не может.

— Ты не передумал? — спросил Петр.

— Не, — помотал головой Мишенька. — Я как все.

Вскоре подошли остальные — поодиночке, чтобы ни­кто из соседей не заприметил странного вечернего сбори­ща в доме Поносовых.

Петр занавесил окно, зажег особо припасенные свечи. Все сели за большой стол, крышку которого подпирали запрокинутыми клювами четыре резных деревянных жу­равля. Настроение сразу переменилось. Резко очерчен­ные полосы света и теней пролегли на знакомых лицах, отчего лица