— Имени его я раскрыть не могу.

— Не Метелкин ли? — спросил Ширинкин. — Ска­зывают, явился уже такой Метелкин. Пугачев, он гос­под попугал только, а Метелкин всех пометет!

— Нет, — сказал Петр. — Не Метелкин.

— Ну а сам-то ты кто будешь?

— Это смотря для кого.

— Не для мамки, конечно! Для тех, кто бумагу твою читает.

— Агент третьей степени по уральским окрестно­стям!

— И чего же ты хочешь от нас за то прошение?

— Да я не за прошение, — смутился Петр. — Я так... Хочу, чтоб вы клятву дали в верности и хранении тай­ны. Если согласны с тем, что написано, и дайте клятву.

— Вот те крест, никому не скажу! — Ширинкин раз­машисто перекрестился. —Какая еще клятва-то надоб­на? По-другому клясться, только бога гневить... Ты вот что, парень, когда нужда в нас будет, скажи. Мы под­собим!

И Петра будто холодной водой окатило: «В чем подсоблять-то?»

В хлопотах по хозяйству и заводских заботах не­заметно пролетел август, а за ним и сентябрь с пре-

стольным праздником рождества богородицы. В этот день, восьмого числа, последний придел церкви был освящен приехавшим из губернии самим преосвящен­ным Аркадием, архиепископом Пермским и Верхотур­ским. По такому случаю всему мужскому населению Чермоза выдано было от господ владельцев по три стакана водки на взрослую душу.

К октябрю все ревнители вольности, кроме Степы Десятова, так и оставленного в Петербурге, съехались обратно. Но летняя разлука заметно охладила их пыл. Даже собрания общества Петр созвать не мог — то один отказывался, то другой занят. Тогда он прибег­нул к крайней мере — чтобы предотвратить возможное распадение общества, предложил всем членам его по­ставить свои подписи под манифестом и правилами.

Отказались подписаться одни братья Ширкалины.

— Это ж манифест, — заявил Лешка, — а не дол­говая расписка. Либо вы мне доверяете, либо нет. А подписываться для меня уничижительно!

XIV

Член вотчинного правления Алексей Егорович Кло­пов в свои тридцать девять лет успел уже изрядно по­лысеть. Правда, он не достиг еще той степени плеши­вости, когда, как говорится, волосинка за волосинкой гоняется с дубинкой, но светлое пятнышко на его те­мени, совсем недавно бывшее не больше пятака, в по­следнее время приобрело размеры доброй оладьи.

Для укрепления он смазывал волосы постным мас­лом.

18 ноября, совершая эту ежеутреннюю процедуру, он взглянул в окно и по заволокшему стекло плотному узору понял, что день обещает быть морозным. Для форсу он продолжал ходить в тонких сапогах и рас­стояние, отделявшее его дом от конторы, намеревался преодолеть как можно скорее. Но уже неподалеку от конторского крыльца его энергическое движение было приостановлено Василием Лобовым.

— Лексей Егорыч! — позвал старший полицейский служитель. — Постой-ка.

Остановившись, Клопов заметил в руке Лобова лист бумаги, по которому тянулись строчки стихотворного столбика.

— Что это? — не без ехидства поинтересовался он. — Сам сочинил?

Всем в Чермозе было известно, что Лобов едва знал грамоте, к перу и бумаге прибегал в редчайших слу­чаях, зато виртуозно писал ногами «мыслете», возвра­щаясь после праздничной гоститьбы.

Оставив без внимания этот выпад, Лобов объяс­нил:

— На ворота мне повесили.

От возбуждения он все время размахивал листом, и Клопов никак не мог сосредоточить взгляд на сти­хах. На глаза ему попались лишь первые две строчки, показавшиеся странно знакомыми.

— Выхожу сейчас со двора, — на ходу повествовал Лобов, — и стою. Налево смотрю, направо. А назад се­бя не смотрю. Чего мне назад себя смотреть?

Он умолк, утомленный обстоятельностью своего рас­сказа. Воспользовавшись паузой, Клопов рывком до­стиг конторского крыльца и взбежал по ступеням. Он уже ступнями ощущал идущий от земли холод.

Дальнейшая их беседа протекала в одном из поме­щений конторы, откуда Лобов выгнал двух копиистов, попутно обвинив их в непочтительности к начальству. Из беседы выяснилось, что в тот самый момент, когда полицейский служитель застыл у ворот, его окликнула жена. Он оборотился и увидел пришпиленный к воро­там лист со стихами. Благодаря этому стихи не по­пали никому на глаза. В такой случайности Лобов усматривал расположение к нему со стороны высших сил. И, по мере того как в нем крепла уверенность в этом, растерянность его сменялась яростью.

В стихах речь шла о самом Лобове, о его невеже­стве и склонности к пьянству. Но главное, из-за чего он метался сейчас по комнате, было не это. Неизвест­ный сочинитель расписывал между прочим одну исто­рию, известную всему Чермозу. Суть ее состояла в том, что Лобов сошелся не так давно с одной солдаткой, соблазнившись прелестями, открывшимися во время штрафования ее вицами за какую-то малую провин­ность.

— Не-ет! — кричал Лобов. — Я это та-ак не остав­лю!

— Ты имеешь какие-то подозрения? — спросил Кло­пов.

Увы, подозрений полицейский служитель никаких не имел.

Он еще несколько времени потоптался у Клопова, а затем отправился жаловаться Поздееву. Копиисты вернулись за свои столы и, выказывая усердие, вкрад­чиво зашуршали бумагами. Потом один из них, постар­ше, слез с лавки и подошел к Клопову:

— Вот, Лексей Егорыч. Соизвольте взглянуть.

И в руке у Клопова оказался лист все с теми же стихами.

— Откуда? — коротко спросил он.

— Утром на столе лежало. Приходим, а оно ле­жит.

— Читали?

— Да разве можно! Мы как увидали, что там про начальство похабно писано, так в сторонку. И ни глаз­ком!

— Ну-ну, — сказал Клопов.

XV

Утром, в морозном тумане, у заводской плотины ударили, как обычно, в било, чтобы народ вставал и шел на работы. Глухо и коротко пролязгал в воздухе мерзлый чугун. Над Чермозом еще не рассвело, и лишь контуры церкви Рождества Богородицы начали тем­неть, обрисовываясь на фоне медленно светлевшего неба.

Насвистывая, Петр шел берегом пруда. У плотины горели костры, дабы намерзающий лед не замедлял неустанного движения водобойных колес. К кострам уже тянулись мастеровые.

Возле училища маячил Семен Мичурин.

— Ну как? — сразу же спросил он.

— Как договорились. Два листа на фабрике оста­вил и один в конторе. А у тебя?

— Прямо на ворота ему пришпилил, — похвалился Семен.

Одеваясь, он, похоже, торопился. Одна пола его сюртука, изогнувшись самым непостижимым образом, торчала из-под шинели наружу, между нижней и сред­ней пуговицами. Глядя на атот нелепо торчащий серый треугольничек, Петр ощутил внезапный прилив нежно­сти к другу. Он снял рукавицу и бережно заправил полу,

будто оплошность эта требовала исключительно внима­тельного к себе отношения.

За ночь крыльцо училища замело снегом. Никто се­годня не ступал на