зажегся, выходит, раз так спо­койно о всяких пустяках рассуждать может. А когда пришли и жена Архипкина положила перед ними огур­чики, поставила миску с квашеной капустой и два ков­шика— один с вином, другой с квасом, Лешка первым опрокинул чарочку, не дожидаясь Петра, и сказал:

— Заговор, значит, предлагаешь...

Петр успокоился, — не так уж безразличен был Леш­ка, как хотел казаться.

— А чего нам этого слова пугаться? Господа, они тоже когда-то заговор составили, чтобы у простых лю­дей вольность отнять. Они свои законы установили, а мы свои установим.

— Ты никак законы переменять собрался! Что мы, сенаторы?

— Рылеев и те офицеры, — напомнил Петр, — тоже не сенаторы были, не в больших чинах.

Лешка присвистнул:

— Они хоть мимо Сената вольно хаживали. А нам и в Пермь без опросу не уехать... Потом, откуда ты зна­ешь, что они против рабства шли? Ведь дворяне. Может, они такими словами друг перед другом прикрывались, а сами свою выгоду в уме держали. А?

— Нет, — сказал Петр. — Рылеев не такой человек был. Я его стихи читал и знаю. Мне их Чернов дал, ко­гда из Петербурга приехал.

— Ладно, — согласился Лешка, прихлебнул ква­сок.— Составили мы общество. Дальше что?

— Сперва оно в Чермозе распространиться должно, это первое. Затем с соседними заводами сношения уста­новим, отыщем тех людей, что надписи оставили. Это второе. А там и подняться можно. Железо у нас на Ура­ле есть. Будем пушки, ядра лить. Хлеб тоже есть. Най­дется, чем войско прокормить. Это третье. И служитель­ского сословия людей привлечем, и мастеровых...

— Как же ты их привлекать будешь? — спросил Лешка.

— Через секретные приглашения.

— Если так, то нам лишь на себя рассчитывать на­до. Больше не на кого.

— Да как же не на кого! — поразился Петр. — Вот осенью мужика в Перми схватили. Он, будто, сон видел, что одна свеча зажгла тыщу свеч. И голоса ему были. Никто, возглашали, не может сказать человеку «ты мой», кроме одного лишь господа...

За дальним концом стола сидели два мужика. Они уже изрядно подпили, и один другому рассказывал про некоего зырянина, который у мощей, лобызаючи их, па­лец откусил и во рту унес. Подобную историю Петр слышал еще в детстве, когда всей семьей ездили на пас­ху в Пыскорский монастырь. Там тоже были мощи. Из- под истлевших пелен выставлялись коричневые сухие ручки с вложенной в них свечой. Ручки были не страш­ные, будто вылепленные из вощеной бумаги, и под их игрушечной плотью проступали расходящиеся веером полоски косточек — тонких, словно куриных. «Приложил­ся и откусил, — возмущалась мать. — Себе исцеление, а

другие как хотят...» — «И проглотил?» — спросил брат Николай. В глазах его стоял ужас. Хотелось представить вкус этого откушенного пальца. Почему-то казалось, что он должен быть сладковато-безвкусным, как мертвая, ороговевшая кожа у ногтей...

Одна и та же бессмысленная история вот уже десять лет кочевала по окрестным деревням и заводам. От этого неожиданного совпадения Петр ощутил вдруг, как нахлынуло 'безразличие к исходу их с Лешкой разгово­ра. То самое безразличие, которого в Лешке испугался.

Он встал:

— Завтра скажешь, что надумал.

— Да я сейчас скажу, — Лешка тоже поднялся.

Петр отрешенно посмотрел на него:

— Ну?

— Общество среди своих людей составить нужно. И потихоньку, друг другу помогаючи, здесь, на заводах, власть забирать. К должностям подыматься. А там вид­но будет. Согласен на такое, пиши манифест и начнем разговоры вести.

— Только я и про вольность напишу, и про рабст­во,— сказал Петр. — Ты не понял, другие поймут. Да и ты после поймешь.

— Пиши, — согласился Лешка. — Без этого тоже нельзя.

На улице он заговорщически коснулся руки Петра:

— Ну что, заберем силушку?

— Заберем, — улыбнулся Петр.

Воображение представило ему огромное летнее солн­це, встающее над крыльцом заводской конторы, откуда они с Лешкой читают вольным жителям Чермоза, оде­тым в чистые рубахи, написанный им манифест.

VIII

В конце мая Федор Абрамыч начал сажать в пали­саднике у госпиталя купленные им в губернии клубни картофеля. Это был первый опыт такого рода на лаза­ревских заводах, и многие, в особенности приверженцы старого закона, его не одобряли. Говорили, что карто­фель суть яблоки антихристовы и кобелиные ядра. Но Федор Абрамыч лишь посмеивался.

В эти дни Петр поговорил про общество с Семеном и Федором Наугольных. Семена долго убеждать не при-

шлось. Он принял мысль Петра с воодушевлением и предложил немедленно приступить к созданию арсенала общества, для чего соглашался пожертвовать 1купленную как-то по случаю старую казачью саблю. Федор же вы­сказал опасения не столько последствий всего предприя­тия, сколько возможности впасть в грех: «Общество-то против начальства направлено. А всякая власть от бога, так заповедано». — «Так то власть, — нашелся Петр.— Власть их, может, и от бога, а сами они грешные люди и власти своей не достойны!» — «А мы достойны?» — усомнился Федор, но обещал подумать.

На другой день он объявил Петру свое решение: об­щество составить можно, однако с той целью, чтобы пос­ле умножения членов совместно просить государя об от­мене крепостного состояния. Затем Федор оказал, что общество не может существовать без особого знака, и предложил отлить медные кольца, по которым члены общества, когда число их впоследствии умножится, смо­гут признавать друг друга. Петр поддержал его: «На кольцах девиз наш напишем». — «Давай так напишем,— обрадовался Федор. — Верен до гроба». Но Петру этот девиз не понравился, и решено было с ним немного по­временить.

На той же неделе Петр склонил в число ревнителей вольности еще двух человек — Мишеньку Ромашова и Степу Десятова, тихого мальчика, известного своим уме­нием собирать часы. Мишеньке, обладавшему лучшим в училище почерком, отдал Петр перебелить написанный уже манифест. Остальные трое учеников горнозаводского класса вступить в общество отказались, хотя и обещали неразглашение тайны.

Лешка, узнав о секретных приглашениях, Степу с Федором похвалил, а о Мишеньке Ромашове заметил:

— Ненадежен, да и бесполезен.

Вечером Петр заглянул к брату. Но Николай разго­вор о тайном обществе оборвал на полуслове, едва ура­зумел, о чем идет речь, и пригрозил пожаловаться отцу.

— Все-то ты по-книжному говоришь, — сказал он. — А в чем она, вольность, состоит, и сам не знаешь!

Этими словами он поселил в душе Петра ужас сомне­ния, заставив его еще с большим нетерпением ждать субботы. В субботу отец уезжал в Полазненский завод к тетке Дарье, и на