старший полицейский служитель Василий Лобов. Деловито посапывал управ­ляющий Поздеев, Иван Козьмич. И тонким посвистом оглашал холостяцкую свою квартиру член вотчинного правления Алексей Егорович Клопов.

Петр первым опустил руку. Его примеру последовали советники общества. Потом быстро опустил руку судья. За ним — секретарь. И, обведя всех пристальным взгля­дом, последним положил руку на стол префект тайного общества ревнителей вольности Семен Мичурин.

X

Местом следующей встречи, назначенной через две недели, избрали заливчик на дальней оконечности пруда. Хотя Петр явился туда задолго до срока, Лешка был уже на месте — сидел у бережка, строгая ножичком пру­тик. Рядом развалился его двоюродный брат, художник заводской конторы Матвей Ширкалин. Матвей обучался рисованию в Москве, жил в доме у Ивана Екимовича и в Чермоз отослан был всего три месяца назад, зимой. По

слухам, причиной немилости был особенный интерес, ко­торый выказывала к нему воспитанница жены Ивана Екимовича.

Не вставая, Матвей поднял на Петра сонные голубые глаза, протянул руку:

— Здорово, председатель!

Петр укоризненно глянул на Лешку.

— Пусть послушает, — виновато проговорил тот. — Я уж ему все рассказал...

Второе заседание прошло в спорах горячих и бес­плодных — общество составилось, нужно было решать, что делать дальше. Семен, размахивая принесенной саб­лей, требовал приступить к созданию секретного арсе­нала. Лешка предлагал пока входить в доверие к лицам, имеющим на заводе влияние, чтобы использовать это влияние на службу обществу. Сам он готов был войти в доверие к члену вотчинного правления Клопову.

— Надобно нам за начальством следить, — говорил Лешка. — Списочек завести злоупотреблениям. Вот яко­ря в Орел-городок поставляли четверорогие, а Поздеев в бумаги велел двурогие записать, они подешевле. Под­ковы продаем с заварными шипами, а пишем обыкно­венные. Пораскиньте, куда разница-то идет! После такой списочек можно и владельцам представить. Глядишь, и нас отметят!

Мысли эти Петру были знакомы. Из них вытекало од­но соображение, которое, впрочем, Лешка прямо не вы­сказывал, — что далее обществу распространяться не нужно. А Петр именно распространение общества считал пока главнейшим делом. Он начал спорить с Лешкой, доказывая, что его путь лишь один из многих и никак не может стать единственным.

— И замараться на этом пути недолго.

Семен воткнул саблю в землю, положил подбородок на эфес и всем своим видом выказывал презрение к этому пустому, по его мнению, спору. Лишь в конце заседания он сказал, что неплохо бы Матвею, если тот собирается стать ревнителем вольности, отлить для об­щества чугунную голову Брута или хотя нарисовать портрет великого тираноборца.

На такое предложение Матвей, не сочтя нужным что- либо объяснять, лишь презрительно пожал плечами.

— Да ты знаешь ли, мазилка, кто таков Брут был? — вскочив, Семен рассек саблей воздух.

Мишенька поежился:

— Зачем ты его обижаешь? Знает, поди. В Москве ведь жил, не где-нибудь.

— Властитель и тиран моих плачевных дней, — на­чал вдруг декламировать Семен, — Кто право дал тебе над жизнию моей? Закон? Какой закон? — Он слегка присел, покачиваясь на спружиненных ногах, словно ка­валерист, отвел назад руку с саблей. — Одной рукой природы создан и ты, и я, и всей земли народы! — Сабля вылетела вперед и снизу, наискось, подсекла у самой головки высокий стебель тысячелистника. — Ну, мазилка, знаешь, чьего сочинения стихи?

— Твои, верно? — ответил Матвей.

— Гнедича! — Семен торжествовал. — Называются «Плач перуанца к испанцу».

— Ладно, — закончил Петр. — Будем пока проводить секретные приглашения. Согласно второму параграфу.

— Россияне! — заорал Семен. — Бог и свобода!

Петр повернулся к Матвею:

— Не хочешь ли клятву принести?

— Погожу пока, — равнодушно отозвался тот. — Я еще вашей бумаги не читал, манифеста то бишь...

XI

Наступившее лето разбросало всех в разные сторо­ны. Федор Наугольных уехал в Полазненский завод, где жила его мать. Степу Десятова отозвали в Петербург, в главное правление. Семен командирован был в Кизел. Лешка же, к которому благоволил Клопов, уехал в Пермь. Там он должен был держать экзамен при гим­назии, чтобы на законных основаниях получить звание учителя. Сроки экзамена все время откладывались, и Лешка оставался в Перми вот уже второй месяц. Он прислал Петру письмо, пустое и болтливое, но замечательное тем, что скреплено было черновосковой печатью. При некотором напряжении можно было рассмотреть на ней изображение корабля, плывущего к гористому бере­гу, а над кораблем, по ободку, надпись: «Поспешай». Никакой печатки у Лешки прежде не имелось. Вероят­но, в виду предстоящего повышения в должности он за­казал ее в Перми для пущего самоуважения. Это было неприятно: мог бы и кольцом припечатать!

Правда, Матвей Ширкалин и Мишенька Ромашов обретались в Чермозе. Но Матвей был занят — по зака­зу вотчинного правления рисовал с литографий большие портреты господ владельцев, да и вообще после того заседания никакого интереса к обществу не проявлял. А Мишенька послушно соглашался со всем, что говорил Петр, но сам встреч с ним не искал и даже, вроде, ста­рался их избежать.

В июле Петр пытался провести еще несколько се­кретных приглашений. Причем о намерении восстать не упоминал, а конечной целью выставлял прошение госу­дарю. Однако и эта уловка успеха не принесла. Ответом были недоуменные взгляды, остережения, а то и прямые угрозы доношения по начальству.

В конце июля Петр несколько дней провел у завод­ского колеса — смотрел, насколько можно ставни у пло­тины прикрыть, дабы и расход воды сократить в обме­левшем от жары пруде, и молотовую фабрику не обесси­лить. В это время и подошли к нему двое кричных мастеровых: Пермяков Иван да Ширинкин Иван. По­топтались возле, посетовали, что пруд мелеет — не как в прошлые годы, а затем, робея, попросили составить для них прошение. Петр спросил, о чем прошение.

— О неправде, —сказал Иван Пермяков.

— Что ж за неправда?

— А такая неправда, что денежных плат нам не до­дают!

— Куда ж вы прошение-то послать думаете? В глав­ную контору? Или самому Христофору Екимычу?

Петр вообще ко всяким прошениям с недоверием от­носился. Сколько их писалось на его памяти! И в Пе­тербург, и в Москву, и в губернию, и в горный город Екатеринбург. Отец, тот однажды самому государю на­писал — и все бесполезно...

— А куда присоветуешь, — сказал Иван Ширинкин, кудлатый парень лет двадцати пяти.

— Горному-то исправнику жаловались?

— Что толку... Рука руку моет, и обе хотят белы быти!

Петр задумался. Пожалуй, имело смысл написать прошение губернатору. По заводу упорно ходили слухи, что губернатор имеет к Поздееву какие-то претензии