– О, теперь она вылизывает очко! Вам когда-нибудь очко лизали? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Мне да. В Мемфисе это было. Тетка согнула меня пополам, так что колени к ушам прижало, своим языком вылюбила мне анус. Я даже забыл, что в тот день у меня было четыре страйк-аута, два из них с полными базами.

Восторженно тыча в экран, Фарик вернул всеобщее внимание к телевизору:

– Теперь Трахатель обрабатывает киску, вот как надо это делать!

Белый отвесил ему подзатыльник.

– Фарик, что ты, с твоим сколиозом и прочими радостями, знаешь про обработку киски? Ты, думаю, даже задом двигать нормально не можешь, член бьется, как рыба об лед. Наверно, на киске у тебя начинается эпилептический припадок, а потом ты спрашиваешь: «Милая, ты кончила?»

– Надин, чего ты ржешь? Придем домой, я тебе покажу.

– Смотрите на эту белую девчонку, трахается, как мокрая простыня.

– Эй, ниггеры, кто-нибудь из вас был с белой сучкой?

Уинстон, уже ставший трезветь, поднял руку, как ученик на уроке.

– Я был.

– Чего? Ты ничего не говорил.

– Вы же меня знаете, до Иоланды я вставлял член во все четыре входа.

Мужчины закивали, хотя никто из них, освежив свои познания в анатомии, не мог понять, где находится четвертый вход.

– Чувак!

– В точку!

– Красавец.

Один только Армелло с озадаченным выражением лица осекся посередине одобрительного восклицания и принялся считать на пальцах.

– Анальный, оральный, вагинальный. Эй, йоу, а что там четвертое?

Уинстон высокомерно усмехнулся и ответил:

– Девкам мозги трахал, дурачок.

– А где ты с ней познакомился?

– Помнишь, мы в предпоследнем классе ходили в подпольный клуб в районе боен, недалеко от пристани?

– Ага.

– Там еще бывали две девки, белая и черная, лет на десять нас старше, попивали скотч в баре.

– Рыжая эта, чокнутая?

– Когда в клуб вместе приходят белая и черная девчонки, обычно белая хочет позабавиться с черным, а черная хочет подцепить белого парня, железно. Короче, я с ходу попросил у нее номер телефона. Все выгорело, и на следующий день я уже был у нее на хате, сосал сиськи, не потратив ни цента на выпивку, кафе и ромашки. Как ее звали? Холли, Марки, что-то такое. Кажется, Холли.

Надин перекосило.

– Фу-у-у-у… И как она, белая?

– Странное ощущение. Она такая спокойная, уверенная была. Работала компьютерным консультантом. Прямо там, в квартире, у нее был кабинет, вроде домашнего офиса. Я никогда не видел, чтобы у черных были дома с офисами. Даже не слышал, чтобы черный сказал: «Я иду в офис». Так что я просто расслабился и плыл на ее волне. Ты, главное, хорошо соси, а там можешь говорить про гигабайты и зип-драйвы сколько душе угодно. И вот как-то раз мы валяемся, и она ни с того ни с сего начинает: «Знаешь, в детстве у меня была черная няня. Я ее любила как члена семьи. И она меня любила. Мне так сказали ее дети на похоронах».

– Вот куда ее потянуло…

– Да, устроила мне «Унесенные ветром», прикинь? Отец говорил, что каждый придурок, связывавшийся с белой девчонкой, у которой за душой была хотя бы пара центов, слышал ровно то же. Черт, я-то пытаюсь не обращать на такое внимание, типа, мир, любовь, мы все просто люди. Я думал, что эта муть, что отец говорил, просто устарела. Ну, вроде: «Она белая? Ну и что, двадцать первый век на дворе. Люди есть люди. Пускай она чистит зубы органической пастой с фенхелем из Мэна, что с того?»

– Погоди, – прервал его Армелло. – Что за хрень фенхель?

– Какая-то отвратная специя, – вздохнул Уинстон. – Так вот. Черная няня. Я разозлился, типа, почему этой сучке вздумалось мне про это рассказывать? Черная няня? Она считает, что я хочу это знать?

– Сам-то как думаешь, Бог? – воскликнул Фарик, с готовностью отвечая на вопрос Уинстона. – На самом деле она говорила, что твоя мать ни хера не значит и ты ни хера не значишь, потому что она белая принцесса, которую все любят и боготворят. Думает, что она особенная, потому что ее вырастила черная женщина.

– Так меня тоже вырастила черная женщина, это не делает меня особенным. Но мне эти ее слова врезались в память. Мы хорошо проводим время, а я смотрю на нее и думаю: «Эта глупая сука брякнула такую глупость».

– Надо было послать сучку.

– Надо было, но знаешь, там были и плюсы. Она меня снабжала одеждой, ювелиркой, яйца облизывала. Сделала мне пропуск на весь Нью-Йоркский кинофестиваль. Однажды схватила мою руку, порезала ее ножницами и начала сосать кровь.

– Врешь!

– Серьезно! Вытерла губы и говорит: «Теперь мы оба негры». Я говорю: «Ты не негр, ты долбанутая».

– Так и получается, когда связываешься с белой девушкой, – со знающим видом высказался Чарльз. – Говорю вам, белые женщины – зло. Ума не приложу, зачем человеку может захотеться такую трахнуть.

– Чарли, ты чего? У тебя мать и сестра белые.

– Значит, я знаю, о чем говорю.

– Чарли О’ прав, – сказал Фарик. – Любой ниггер, который женится на белой, делает это потому, что она белая, и ни по какой другой причине. Если только он не сошелся с ней только потому, что они остались вдвоем на необитаемом острове после авиакатастрофы, он женится, потому что она белая. И плевать на все разговоры про истинную любовь, красивые глаза и доброту души.

– А кто говорил про женитьбу? Просто представь меня и белую девку. Плюх, что у тебя с глазами?

– Я представляю.

– Не выйдет. Никто из вас даже знать не будет, что делать с темнокожей красавицей. Иоланда, она… слов нет.

– Вы с Ландой еще трахаетесь? – спросил Фарик, каким-то чудом умудрившись задать этот вопрос с совершенно невинным видом.

– Конечно.

– Ты понимаешь, что я имею в виду под «еще трахаетесь»? Она не стала невидимой? Я говорю не про то, когда вы трахаетесь и ты думаешь про себя: «Почему я трахаю эту сучку?» – а про «почему я трахаюсь?» В этот момент женщина становится невидимой.

– Не дури, мы вместе только два года, а женаты год. Интерес друг к другу есть, но все непросто. Прежде чем мы займемся делом, я сижу на краю постели и попиваю пивко или курю план, иногда и то и другое. Готовлюсь, понимаете? Иоланда смотрит на меня, грустная, держит грудь, как еду, словно отдала бы мне ее, если б могла, если б это сделало меня счастливым. Она спрашивает: «Почему тебе нужно пить и курить эту дрянь перед тем, как мы займемся любовью? Разве меня не должно быть достаточно?» – а я дымлю как паровоз и отвечаю: «Да, сучка, должно быть».

Чтобы продемонстрировать предкоитальное отчаяние, Уинстон дважды глубоко затянулся воображаемой сигаретой с марихуаной и сказал: