– Нет, чего-то не вштыривает.

Когда смолк смех, Надин попыталась вернуть разговор к сексуальным отличиям между белыми и неграми:

– Ты так и не сказал, есть ли разница между тем, как трахается белая и как это делаем мы?

– Ну, я не то чтобы перетрахал кучу белых девиц. Я только знаю, что латины любят тянуть за уши, но вроде как с кисками разницы нет, влагалище есть влагалище.

– Я один раз трахался с бабой, у которой его не было, – признался Армелло, с трудом отрываясь от экрана. – Una vieja, старуха – лет пятьдесят ей было. Встретил ее в Зебулоне, в Северной Каролине. Ей сделали гистерэктомию. Я туда руку целиком запустил. – Армелло медленно открыл и сжал кулак. – Там было столько места, что я слышал, как свистит ветер. Coño, будь у меня фонарик, я бы у нее в пузе мог устроить театр теней.

В свете телевизора Армелло проиллюстрировал свои сексуальные похождения теневыми силуэтами. На стену, исполнявшую роль воображаемых внутренностей стареющей южной дамы, он проецировал лающих собак, которые превращались в медуз. Слоны и бегемоты оборачивались влюбленными лебедями.

Уинстон решил, что история Армелло имеет такое же отношение к возбуждению, как холодный душ, и решил уйти.

– Me voy. Плюх, dame chavo.

– Сколько?

– Фунт.

Фарик дал Уинстону пятидолларовую банкноту и помахал всем рукой.

– Скажите Антуану, что я ушел.

Вечеринка внизу уже близилась к концу. Гостиная пахла мужским потом и пролитым пивом; на липком полу стояли пластиковые стаканы. Окна, запотевшие от ночной активности, начали подсыхать. Несколько оставшихся пар держались за руки и целовались по углам. Какой-то высокий парень медленно танцевал сам с собой, крутился, извивался, тихо подпевая слащавой романтической песенке.

Выйдя на улицу, Уинстон обнаружил девочку Джоудов. Она сидела на бампере машины одна, певицы-малолетки разошлись по домам.

– Твоя мама так и не вышла? – спросил Уинстон.

Девочка покачала головой и спросила:

– Ты ее там видел?

– А как она выглядит?

– Как я, только чуть старше.

Внезапно Уинстону очень захотелось домой. Он распахнул дверь и махнул девочке, чтобы заходила внутрь. На пороге она остановилась и врезала кулаком ему в живот. Прежде чем дитя успело забежать внутрь, Уинстон схватил ее за шкирку и сорвал с шеи колокольчик.

– Не нужно, чтобы она знала, что ты идешь, просто скажи, что ты там.

По дороге к метро Уинстон надеялся, что Иоланда к его приходу еще не ляжет спать. Он представлял ее себе, в шелковой ночной рубашке, на тумбочке у кровати горят две палочки благовоний «Черная любовь», а рядом – бутылочка детского масла.

Чтобы не париться на станции, Уинстон стоял на лестнице в ожидании грохота поезда, идущего в сторону Манхэттена. Несколько парней перескочили через турникеты, пролетели мимо него и скрылись в утробе транспортной системы. Он думал о словах Фарика: как женщина становится невидимой. Секс становится обыденным. Над его головой, на улице, похоже, началась перестрелка. Уинстон с нетерпением ждал обыденности.

Милая, ты мое сердце, моя мудрость, моя Земля.

Погляди на Бена Франклина. Борзый разглядывал портрет престарелого государственного деятеля на хрустящей стодолларовой купюре. Он кажется сердитым. Будто кто-то сказал ему: «Ты открыл электричество? Подумаешь, радио-то еще не изобрели». Новенькие купюры такого же достоинства оттопыривали его карманы – там едва хватило места для ключей и жвачки, о пистолете даже речи не было. Уинстон заправил пушку в носок. А этот смотрит, словно собирается ответить: «Недоносок, будь я лет на двадцать младше, я бы свои штиблеты с пряжками запихнул в твой зад по самые каблуки…» Уинстон понюхал купюру, ахнул и положил ее обратно в карман.

На каждом углу перекрестка Лексингтон и 106-й стрит его свеженанятая группа поддержки, состоящая из Инес, Фарика, Чарли и Иоланды с Джорди, прочесывала потоки людей, спешивших по своим утренне-понедельничным делам. Фарик вручил женщине флайер, потом сунул под нос сонной трудяге подписной лист.

– Вот он, прямо там, – сказал он, указывая на Уинстона через дорогу. – Конечно, он хороший человек, лучший.

Фарик обратился к своему кандидату:

– Борзый! Подойди сюда, йоу!

Уинстон не поднимал головы, рассматривая носки своих новых туфель в поисках царапин на гладкой коже.

– Переходи сюда и пожми руку этой даме, она хочет с тобой познакомиться!

Притворяясь, что он не слышит Фарика из-за шума машин, Уинстон приложил ладонь к уху, проартикулировал губами «спасибо» и приветствовал женщину широким взмахом руки. Женщина помахала в ответ и поставила подпись. Фарик проклял летаргию друга и крикнул:

– Борзый, если хочешь, чтобы люди за тебя голосовали, ты должен бежать по первому зову. Ты их слуга. Ты работаешь для них. Не дай мелочи, которая звенит в кармане, вскружить тебе голову, ниггер!

Уинстон обхватил свою мошонку и проорал в ответ:

– Отсоси, придурок!

Потенциальный избиратель нырнул в метро, глядя на представительную фигуру на флайере, а потом удивленно озираясь на реального кандидата, матерящегося и трясущего яйцами.

Уинстон запихнул руки в карманы и сжал ролик из купюр. Через тело прошел разряд, словно купюры шибали током. У него задрожали конечности. Кожу защекотало ощущение привилегированности – доказательство, что исследования Бена Франклина по электричеству еще далеки от завершения.

Крутобедрая женщина в узкой черной юбке, которая уже прошла мимо Уинстона, вдруг обернулась, не веря своим глазам.

– Это ты на плакате? – спросила она.

Он глянул через плечо на агитационный плакат в окне ресторана. Два дня назад под джин и лимонад они с Инес разработали его дизайн. Плакат гласил:

Под словами «СТРАШНЫЙ УБЛЮДОК» была помещена фотография размером 45 на 60 сантиметров. Шестнадцатилетний Уинстон угрюмо смотрел прямо в камеру. В углу рта незажженная сигарета. Веки опущены, почти закрыты. Инес сделала эту фотографию через несколько минут после того, как судья снял с Уинстона обвинение в транспортировке наркотиков, потому что арестовавший его офицер полиции опоздал больше чем на два часа. Инес пыталась заставить его улыбнуться.