Алеша его слушал и молчал.

– Зачем он не говорит со мной? А и говорит, так ломается;подлец твой Иван! А на Грушке сейчас женюсь, только захочу. Потому что сденьгами стоит только захотеть-с, Алексей Федорович, все и будет. Вот Иван-тоэтого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для тогонаталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился: таким образом хочет и меня отГрушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а сдругой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатуюсебе возьмет, вот у него расчет какой! Подлец твой Иван!

– Как вы раздражительны. Это вы со вчерашнего; пошли бы выда легли, – сказал Алеша.

– Вот ты говоришь это, – вдруг заметил старик, точно это емув первый раз только в голову вошло, – говоришь, а я на тебя не сержусь, а наИвана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только однимбывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.

– Не злой вы человек, а исковерканный, – улыбнулся Алеша.

– Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить,да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принятоотцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и внаше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблукамина полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить – всепри свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнеесейчас засадить.

– Так вы не хотите жаловаться, нет?

– Иван отговорил. Я бы наплевал на Ивана, да я сам однуштуку знаю…

И, нагнувшись к Алеше, он продолжал конфиденциальнымполушепотом:

– Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, итотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти,слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить…Вот ведь мы какими характерами одарены – только чтобы насупротив делать. Я еенасквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, дая тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.

– Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с собой,коли дадите, – сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил еев карман подрясника. – А коньяку и вам бы не пить, – опасливо посоветовал он,вглядываясь в лицо старика.

– Правда твоя, раздражает, а спокою не дает. А ведь толькоодну рюмочку… Я ведь из шкапика…

Он отворил ключом «шкапик», налил рюмочку, выпил, потомшкапик запер и ключ опять в карман положил.

– И довольно, с рюмки не околею.

– Вот вы теперь и добрее стали, – улыбнулся Алеша.

– Гм! Я тебя и без коньяку люблю, а с подлецами и я подлец.Ванька не едет в Чермашню – почему? Шпионить ему надо: много ль я Грушенькедам, коли она придет. Все подлецы! Да я Ивана не признаю совсем. Откуда такойпоявился? Не наша совсем душа. И точно я ему что оставлю? Да я и завещания-тоне оставлю, было бы это вам известно. А Митьку я раздавлю, как таракана. Ячерных тараканов ночью туфлей давлю: так и щелкнет, как наступишь. Щелкнет иМитька твой. Твой Митька, потому что ты его любишь. Вот ты его любишь, а я небоюсь, что ты его любишь. А кабы Иван его любил, я бы за себя боялся того, чтоон его любит. Но Иван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван,это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся… Подует ветер, и пыль пройдет…Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить:хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую,я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убратьсясовсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от неесовсем отказаться, а?

– Я… я спрошу его… – пробормотал Алеша. – Если все тритысячи, так, может быть, он…

– Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Япередумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам,ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, – замахал рукою старик. – Я его ибез того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будетнадеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта,Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, занего идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?

– Она его ни за что не хочет оставить.

– Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил даподлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мнеего молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой вдвадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он!А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!

Он снова рассвирепел с последних слов.

– Ступай и ты, нечего тебе у меня делать сегодня, – резкоотрезал он.

Алеша подошел проститься и поцеловал его в плечо.

– Ты чего это? – удивился немного старик. – Еще увидимсяведь. Аль думаешь, не увидимся?

– Совсем нет, я только так, нечаянно.

– Да ничего и я, и я только так… – глядел на него старик. –Слышь ты, слышь, – крикнул он ему вслед, – приходи когда-нибудь, поскорей, и науху, уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи! Да завтра,слышишь, завтра приходи!

И только что Алеша вышел за дверь, подошел опять к шкапику ихлопнул еще полрюмочки.

– Больше не буду! – пробормотал он, крякнув, опять запершкапик, опять положил ключ в карман, затем пошел в спальню, в бессилии прилегна постель и в один миг заснул.

«Слава Богу, что он меня про Грушеньку не спросил, – подумалв свою очередь Алеша, выходя от отца и направляясь в дом госпожи Хохлаковой, –а то бы пришлось, пожалуй, про вчерашнюю встречу с Грушенькой рассказать».Алеша больно почувствовал, что за ночь бойцы собрались с новыми силами, асердце их с наступившим днем опять окаменело: «Отец раздражен и зол, он выдумалчто-то и стал на том; а что Дмитрий? Тот тоже за ночь укрепился, тоже, надобыть, раздражен и зол, и тоже что-нибудь, конечно, надумал… О, непременно надосегодня его успеть разыскать во что бы ни стало…»

Но Алеше не удалось долго думать: с ним вдруг случилосьдорогой одно происшествие, на вид хоть и не очень важное, но сильно егопоразившее. Как только он прошел площадь и свернул в переулок, чтобы выйти вМихайловскую улицу, параллельную Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой(весь город наш пронизан канавками), он увидел внизу пред мостиком маленькуюкучку школьников, всё малолетних деток, от девяти до двенадцати лет, не больше.Они расходились по домам из класса со своими ранчиками за плечами, другие скожаными мешочками на ремнях через плечо, одни в курточках, другие впальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в какихособенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы. Всягруппа оживленно о чем-то толковала, по-видимому совещалась. Алеша никогда немог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хотьон больше всего любил трехлетних детей или около того, но и школьники летдесяти, одиннадцати ему очень нравились. А потому как ни озабочен он былтеперь, но ему вдруг захотелось свернуть к ним и вступить в разговор. Подходя,он вглядывался в их румяные, оживленные личики и вдруг увидал, что у всехмальчиков было в руках по камню, у других так по два. За канавкой же, примерношагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже смешочком на боку, по росту лет десяти, не больше, или даже меньше того, –бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками. Он внимательно ипытливо наблюдал группу шести школьников, очевидно его же товарищей, с ним жевышедших сейчас из школы, но с которыми он, видимо, был во вражде. Алешаподошел и, обратясь к одному курчавому, белокурому, румяному мальчику в чернойкурточке, заметил, оглядев его: