Воротясь в другую комнату, в ту самую, в которой поутрустарец принимал гостей, Алеша, почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегсяна кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже,каждую ночь, принося лишь подушку. Тюфяк же, о котором кричал давеча отец его,он уже давно забыл постилать себе. Он снимал лишь свой подрясник и имнакрывался вместо одеяла. Но перед сном он бросился на колени и долго молился.В горячей молитве своей он не просил Бога разъяснить ему смущение его, а лишьжаждал радостного умиления, прежнего умиления, всегда посещавшего его душупосле хвалы и славы Богу, в которых и состояла обыкновенно вся на сон грядущиймолитва его. Эта радость, посещавшая его, вела за собой легкий и спокойный сон.Молясь и теперь, он вдруг случайно нащупал в кармане тот розовый маленькийпакетик, который передала ему догнавшая его на дороге служанка КатериныИвановны. Он смутился, но докончил молитву. Затем после некоторого колебаниявскрыл пакет. В нем было к нему письмецо, подписанное Lise, – тою самою молоденькоюдочерью госпожи Хохлаковой, которая утром так смеялась над ним при старце.

«Алексей Федорович, – писала она, – пишу вам от всехсекретно, и от мамаши, и знаю, как это нехорошо. Но я не могу больше жить, еслине скажу вам того, что родилось в моем сердце, а этого никто, кроме нас двоих,не должен до времени знать. Но как я вам скажу то, что я так хочу вам сказать?Бумага, говорят, не краснеет, уверяю вас, что это неправда и что краснеет онатак же точно, как и я теперь вся. Милый Алеша, я вас люблю, люблю еще сдетства, с Москвы, когда вы были совсем не такой, как теперь, и люблю на всюжизнь. Я вас избрала сердцем моим, чтобы с вами соединиться, а в старостикончить вместе нашу жизнь. Конечно, с тем условием, что вы выйдете измонастыря. Насчет же лет наших мы подождем, сколько приказано законом. К томувремени я непременно выздоровлю, буду ходить и танцевать. Об этом не может бытьслова.

Видите, как я все обдумала, одного только не могу придумать:что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь и шалю, я давеча васрассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем как взяла перо, я помолиласьна образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть не плачу.

Мой секрет у вас в руках; завтра, как придете, не знаю, каки взгляну на вас. Ах, Алексей Федорович, что, если я опять не удержусь, какдура, и засмеюсь, как давеча, на вас глядя? Ведь вы меня примете за сквернуюнасмешницу и письму моему не поверите. А потому умоляю вас, милый, если у васесть сострадание ко мне, когда вы войдете завтра, то не глядите мне слишкомпрямо в глаза, потому что я, встретясь с вашими, может быть, непременно вдруграссмеюсь, а к тому же вы будете в этом длинном платье… Даже теперь я всяхолодею, когда об этом подумаю, а потому, как войдете, не смотрите на менянекоторое время совсем, а смотрите на маменьку или на окошко…

Вот я написала вам любовное письмо, Боже мой, что я сделала!Алеша, не презирайте меня, и если я что сделала очень дурное и вас огорчила, тоизвините меня. Теперь тайна моей, погибшей навеки может быть, репутации в вашихруках.

Я сегодня непременно буду плакать. До свиданья, до ужасногосвиданья. Lise.

P. S. Алеша, только вы непременно, непременно, непременнопридите! Lise».

Алеша прочел с удивлением, прочел два раза, подумал и вдругтихо, сладко засмеялся. Он было вздрогнул, смех этот показался ему греховным.Но мгновение спустя он опять рассмеялся так же тихо и так же счастливо.Медленно вложил он письмо в конвертик, перекрестился и лег. Смятение души еговдруг прошло. «Господи, помилуй их всех, давешних, сохрани их, несчастных ибурных, и направь. У тебя пути: ими же веси путями спаси их. Ты любовь, ты всемпошлешь и радость!» – бормотал, крестясь, засыпая безмятежным сном, Алеша.

Рано утром, еще до света, был пробужден Алеша. Старецпроснулся и почувствовал себя весьма слабым, хотя и пожелал с постели пересестьв кресло. Он был в полной памяти; лицо же его было хотя и весьма утомленное, ноясное, почти радостное, а взгляд веселый, приветливый, зовущий. «Может, и непереживу наступившего дня сего», – сказал он Алеше; затем возжелал исповедатьсяи причаститься немедленно. Духовником его всегда был отец Паисий. По совершенииобоих таинств началось соборование. Собрались иеромонахи, келья мало-помалунаполнилась скитниками. Наступил меж тем день. Стали приходить и из монастыря.Когда кончилась служба, старец со всеми возжелал проститься и всех целовал. Потесноте кельи, приходившие прежде выходили и уступали другим. Алеша стоял подлестарца, который опять пересел в кресло. Он говорил и учил сколько мог, голосего, хоть и слабый, был еще довольно тверд. «Столько лет учил вас и, сталобыть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря,вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чемговорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», – пошутил он,умиленно взирая на толпившихся около него. Алеша упомнил потом кое-что из того,что он тогда сказал. Но хоть и внятно говорил, и хоть и голосом достаточнотвердым, но речь его была довольно несвязна. Говорил он о многом, казалось, хотелбы все сказать, все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо всегонедосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждаяподелиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизнисердцем своим…

«Любите друг друга, отцы, – учил старец (сколько запомнилпотом Алеша). – Любите народ Божий. Не святее же мы мирских за то, что сюдапришли и в сих стенах затворились, а, напротив, всякий сюда пришедший, уже темсамым, что пришел сюда, познал про себя, что он хуже всех мирских и всех и всяна земле… И чем долее потом будет жить инок в стенах своих, тем чувствительнеедолжен и сознавать сие. Ибо в противном случае незачем ему было и приходитьсюда. Когда же познает, что не только он хуже всех мирских, но и пред всеми людьмиза всех и за вся виноват, за все грехи людские, мировые и единоличные, то тогдалишь цель нашего единения достигнется. Ибо знайте, милые, что каждый единый изнас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировойвине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле. Сиесознание есть венец пути иноческого, да и всякого на земле человека. Ибо инокине иные суть человеки, а лишь только такие, какими и всем на земле людям бытьнадлежало бы. Тогда лишь и умилилось бы сердце наше в любовь бесконечную,вселенскую, не знающую насыщения. Тогда каждый из вас будет в силах весь мирлюбовию приобрести и слезами своими мировые грехи омыть… Всяк ходи около сердцасвоего, всяк себе исповедайся неустанно. Греха своего не бойтесь, даже и сознавего, лишь бы покаяние было, но условий с Богом не делайте. Паки говорю – негордитесь. Не гордитесь пред малыми, не гордитесь и пред великими. Нененавидьте и отвергающих вас, позорящих вас, поносящих вас и на вас клевещущих.Не ненавидьте атеистов, злоучителей, материалистов, даже злых из них, не токмодобрых, ибо и из них много добрых, наипаче в наше время. Поминайте их намолитве тако: спаси всех, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, ктоне хочет тебе молиться. И прибавьте тут же: не по гордости моей молю о сем,Господи, ибо и сам мерзок есмь паче всех и вся… Народ Божий любите, неотдавайте стада отбивать пришельцам, ибо если заснете в лени и в брезгливойгордости вашей, а пуще в корыстолюбии, то придут со всех стран и отобьют у васстадо ваше. Толкуйте народу Евангелие неустанно… Не лихоимствуйте… Сребра изолота не любите, не держите… Веруйте и знамя держите. Высоко возносите его…»