– Хочешь, чтоб и я пред тобой, монах, ниц упал? – проговорилотец Ферапонт. – Восстани!

Монашек встал.

– Благословляя да благословишися, садись подле. Откулевазанесло?

Что всего более поразило бедного монашка, так это то, чтоотец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в стольпреклонных летах, был еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо,несогбенно, с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым. Несомненно тожесохранилась в нем еще и значительная сила. Сложения же был атлетического.Несмотря на столь великие лета его, был он даже и не вполне сед, с весьма ещегустыми, прежде совсем черными волосами на голове и бороде. Глаза его были серые,большие, светящиеся, но чрезвычайно вылупившиеся, что даже поражало. Говорил ссильным ударением на о. Одет же был в рыжеватый длинный армяк, грубогоарестантского, по прежнему именованию, сукна и подпоясан толстою веревкой. Шеяи грудь обнажены. Толстейшего холста почти совсем почерневшая рубаха, помесяцам не снимавшаяся, выглядывала из-под армяка. Говорили, что носит он насебе под армяком тридцатифунтовые вериги. Обут же был в старые почтиразвалившиеся башмаки на босу ногу.

– Из малой Обдорской обители, от святого Селивестра, –смиренно ответил захожий монашек, быстрыми, любопытными своими глазками, хотянесколько и испуганными, наблюдая отшельника.

– Бывал у твоего Селивестра. Живал. Здоров ли Селивестр-от?

Монашек замялся.

– Бестолковые вы человеки! Како соблюдаете пост?

– Трапезник наш по древлему скитскому тако устроен: очетыредесятнице в понедельник, в среду и пяток трапезы не поставляют. Вовторник и четверток на братию хлебы белые, взвар с медом, ягода морошка иликапуста соленая да толокно мешано. В субботу шти белые, лапша гороховая, кашасоковая, все с маслом. В неделю ко штям сухая рыба да каша. В Страстную жеседмицу от понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть, хлеб с водоюточию ясти и зелие не варено, и се с воздержанием; аще есть можно и не на всякдень приимати, но, яко же речено бысть, о первой седмице. Во святый же великийпяток ничесо же ясти, такожде и великую субботу поститися нам до третиего часаи тогда вкусити мало хлеба с водой и по единой чаше вина испити. Во святый жевеликий четверток ядим варения без масла, пием же вино и ино сухоядением. Ибоиже в Лаодикии собор о велицем четвертке тако глаголет: «Яко не достоит вчетыредесятницу последней недели четверток разрешити и всю четыредесятницубесчестити». Вот как у нас. Но что сие сравнительно с вами, великий отче, –ободрившись, прибавил монашек, – ибо и круглый год, даже и во Святую Пасху,лишь хлебом с водою питаетесь, и что у нас хлеба на два дня, то у вас на всюседмицу идет. Воистину дивно таковое великое воздержание ваше.

– А грузди? – спросил вдруг отец Ферапонт, произнося букву гпридыхательно, почти как хер.

– Грузди? – переспросил удивленный монашек.

– То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе,хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут отсвоего хлеба, стало быть, черту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститьсястоль нечего. Надменное и поганое сие есть рассуждение их.

– Ох, правда, – вздохнул монашек.

– А чертей у тех видел? – спросил отец Ферапонт.

– У кого же у тех? – робко осведомился монашек.

– Я к игумену прошлого года во святую пятидесятницувосходил, а с тех пор и не был. Видел, у которого на персях сидит, под рясупрячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глазабыстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхеего, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.

– Вы… видите? – осведомился монашек.

– Говорю – вижу, наскрозь вижу. Как стал от игуменавыходить, смотрю – один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина вполтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвостав щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, дахвост-то ему и защемил. Как завизжит, начал биться, а я его крестным знамением,да трижды – и закрестил. Тут и подох, как паук давленый. Теперь надоть бытьпогнил в углу-то, смердит, а они-то не видят, не чухают. Год не хожу. Тебелишь, как иностранцу, открываю.

– Страшные словеса ваши! А что, великий и блаженный отче, –осмеливался все больше и больше монашек, – правда ли, про вас великая славаидет, даже до отдаленных земель, будто со Святым Духом беспрерывное общениеимеете?

– Слетает. Бывает.

– Как же слетает? В каком же виде?

– Птицею.

– Святый Дух в виде голубине?

– То Святый Дух, а то Святодух. Святодух иное, тот может идругою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а ино и синицею.

– Как же вы узнаете его от синицы-то?

– Говорит.

– Как же говорит, каким языком?

– Человечьим.

– А что же он вам говорит?

– Вот сегодня возвестил, что дурак посетит и спрашиватьбудет негожее. Много, инок, знать хочеши.

– Ужасны словеса ваши, блаженнейший и святейший отче, –качал головою монашек. В пугливых глазках его завиделась, впрочем, инедоверчивость.

– А видишь ли древо сие? – спросил, помолчав, отец Ферапонт.

– Вижу, блаженнейший отче.

– По-твоему, вяз, а по-моему, иная картина.

– Какая же? – помолчал в тщетном ожидании монашек.

– Бывает в нощи. Видишь сии два сука? В нощи же и се Христосруце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, острашно!

– Что же страшного, коли сам бы Христос?

– А захватит и вознесет.

– Живого-то?

– А в духе и славе Илии, не слыхал, что ли? обымет и унесет…

Хотя обдорский монашек после сего разговора воротился вуказанную ему келейку, у одного из братий, даже в довольно сильном недоумении,но сердце его несомненно все же лежало больше к отцу Ферапонту, чем к отцуЗосиме. Монашек обдорский был прежде всего за пост, а такому великому постнику,как отец Ферапонт, не дивно было и «чудная видети». Слова его, конечно, быликак бы и нелепые, но ведь Господь знает, что в них заключалось-то, в этихсловах, а у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки.Защемленному же чертову хвосту он не только в иносказательном, но и в прямомсмысле душевно и с удовольствием готов был поверить. Кроме сего, он и прежде,еще до прихода в монастырь, был в большом предубеждении против старчества,которое знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими другимирешительно за вредное новшество. Ободняв уже в монастыре, успел отметить итайный ропот некоторых легкомысленных и несогласных на старчество братий. Былон к тому же по натуре своей инок шныряющий и проворный, с превеликим ко всемулюбопытством. Вот почему великое известие о новом «чуде», совершенном старцемЗосимою, повергло его в чрезвычайное недоумение. Алеша припомнил потом, как вчисле теснившихся к старцу и около кельи его иноков мелькала много раз пред нимшныряющая везде по всем кучкам фигурка любопытного обдорского гостя, ко всемуприслушивающегося и всех вопрошающего. Но тогда он мало обратил внимания нанего и только потом все припомнил… Да и не до того ему было: старец Зосима,почувствовавший вновь усталость и улегшийся опять в постель, вдруг, заводя ужеочи, вспомнил о нем и потребовал его к себе. Алеша немедленно прибежал. Околостарца находились тогда всего лишь отец Паисий, отец иеромонах Иосиф даПорфирий-послушник. Старец, раскрыв утомленные очи и пристально глянув наАлешу, вдруг спросил его: