Старец, впрочем, говорил отрывочнее, чем здесь было изложенои как записал потом Алеша. Иногда он пресекал говорить совсем, как бы собираясьс силами, задыхался, но был как бы в восторге. Слушали его с умилением, хотямногие и дивились словам его и видели в них темноту… Потом все эти словавспомнили. Когда Алеше случилось на минуту отлучиться из кельи, то он былпоражен всеобщим волнением и ожиданием толпившейся в келье и около кельибратии. Ожидание было между иными почти тревожное, у других торжественное. Всеожидали чего-то немедленного и великого тотчас по успении старца. Ожидание это,с одной точки зрения, было почти как бы и легкомысленное, но даже и самыестрогие старцы подвергались сему. Всего строже было лицо старца иеромонахаПаисия. Алеша отлучился из кельи лишь потому, что был таинственно вызван, чрезодного монаха, прибывшим из города Ракитиным со странным письмом к Алеше отгоспожи Хохлаковой. Та сообщила Алеше одно любопытное, чрезвычайно кстатипришедшее известие. Дело состояло в том, что вчера между верующимипростонародными женщинами, приходившими поклониться старцу и благословиться унего, была одна городская старушка, Прохоровна, унтер-офицерская вдова.Спрашивала она старца: можно ли ей помянуть сыночка своего Васеньку, заехавшегопо службе далеко в Сибирь, в Иркутск, и от которого она уже год не получаланикакого известия, вместо покойника в церкви за упокой? На что старец ответилей со строгостию, запретив и назвав такого рода поминание подобным колдовству.Но затем, простив ей по неведению, прибавил, «как бы смотря в книгу будущего»(выражалась госпожа Хохлакова в письме своем), и утешение, «что сын ее Вася живнесомненно, и что или сам приедет к ней вскорости, или письмо пришлет, и чтобона шла в свой дом и ждала сего. И что же? – прибавляла в восторге госпожаХохлакова, – пророчество совершилось даже буквально, и даже более того». Едвалишь старушка вернулась домой, как ей тотчас же передали уже ожидавшее ееписьмо из Сибири. Но этого еще мало: в письме этом, писанном с дороги, изЕкатеринбурга, Вася уведомлял свою мать, что едет сам в Россию, возвращается содним чиновником и что недели чрез три по получении письма сего «он надеетсяобнять свою мать». Госпожа Хохлакова настоятельно и горячо умоляла Алешунемедленно передать это свершившееся вновь «чудо предсказания» игумену и всейбратии: «Это должно быть всем, всем известно!» – восклицала она, заключаяписьмо свое. Письмо ее было писано наскоро, поспешно, волнение писавшейотзывалось в каждой строчке его. Но Алеше уже и нечего было сообщать братии,ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того,«почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до негоон, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить длясообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его». Так как отцуПаисию монашек сообщил просьбу Ракитина раньше, чем Алеше, то Алеше, придя наместо, осталось лишь, прочтя письмецо, сообщить его тотчас же отцу Паисию ввиде лишь документа. И вот даже этот суровый и недоверчивый человек, прочтянахмурившись известие о «чуде», не мог удержать вполне некоторого внутреннегочувства своего. Глаза его сверкнули, уста важно и проникновенно вдругулыбнулись.

– То ли узрим? – как бы вырвалось у него вдруг.

– То ли еще узрим, то ли еще узрим! – повторили кругоммонахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до временивслух о сем не сообщать никому, «пока еще более подтвердится, ибо много всветских легкомыслия, да и случай сей мог произойти естественно», – прибавил оносторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке,что очень хорошо усмотрели и слушавшие. В тот же час, конечно, «чудо» сталоизвестно всему монастырю и многим даже пришедшим в монастырь к литургиисветским. Всех же более, казалось, был поражен совершившимся чудом вчерашнийзахожий в обитель монашек «от святого Сильвестра», из одной малой обителиОбдорской на дальнем Севере. Он поклонился вчера старцу, стоя около госпожиХохлаковой, и, указывая ему на «исцелевшую» дочь этой дамы, проникновенноспросил его: «Как дерзаете вы делать такие дела?»

Дело в том, что теперь он был уже в некотором недоумении ипочти не знал, чему верить. Еще вчера ввечеру посетил он монастырского отцаФерапонта в особой келье его за пасекой и был поражен этою встречей, котораяпроизвела на него чрезвычайное и ужасающее впечатление. Старец этот, отецФерапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, окотором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное –старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством. Противникэтот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти ине говорил ни с кем ни слова. Опасен же был он, главное, тем, что множествобратии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили егокак великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в немнесомненно юродивого. Но юродство-то и пленяло. К старцу Зосиме этот отецФерапонт никогда не ходил. Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-тобеспокоили скитскими правилами, потому опять-таки, что держал он себя прямоюродивым. Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскоюпасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье,поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одноготоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лети о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях егомногие любопытнейшие рассказы. Отец Ферапонт добился того, что и его наконецпоселили, лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть простов избе, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себечрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред нимижертвованными лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их иприставлен был отец Ферапонт. Ел он, как говорили (да оно и правда было), всеголишь по два фунта хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дняживший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим емупасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово. Эти четыре фунта хлеба,вместе с воскресною просвиркой, после поздней обедни аккуратно присылаемойблаженному игуменом, и составляли все его недельное пропитание. Воду же вкружке переменяли ему на каждый день. У обедни он редко появлялся. Приходившиепоклонники видели, как он простаивал иногда весь день на молитве, не вставая сколен и не озираясь. Если же и вступал когда с ними в беседу, то был краток,отрывист, странен и всегда почти груб. Бывали, однако, очень редкие случаи, чтои он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишькакое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, изатем уже, несмотря ни на какие просьбы, не произносил ничего в объяснение.Чина священнического не имел, был простой лишь монах. Ходил очень странныйслух, между самыми, впрочем, темными людьми, что отец Ферапонт имеет сообщениес небесными духами и с ними только ведет беседу, вот почему с людьми и молчит.Обдорский монашек, пробравшись на пасеку по указанию пасечника, тоже весьмамолчаливого и угрюмого монаха, пошел в уголок, где стояла келейка отцаФерапонта. «Может, и заговорит, как с пришельцем, а может, и ничего от него недобьешься», – предупредил его пасечник. Подходил монашек, как и сам передавалон потом, с величайшим страхом. Час был уже довольно поздний. Отец Ферапонтсидел в этот раз у дверей келейки, на низенькой скамеечке. Над ним слегка шумелогромный старый вяз. Набегал вечерний холодок. Обдорский монашек повергся ницпред блаженным и попросил благословения.