— Он найдет способ. Он дьявольски сообразителен. Набросиводежду и натянув шляпу, он может идти по ночам. Он не нуждается ни в чем, чтонеобходимо человеку. Он может вырыть нору и забиться в нее, чтобы провести там,под землей все светлое время суток. Он может бежать без отдыха всю ночьнапролет. Нет места, которого он не смог бы достичь в поразительно короткоевремя. Нет, я должен ждать его здесь.

— Позвольте мне изложить все настолько четко, насколькосмогу, — сказал я. — Если вы правы в том, что он — Кара Господня, то я вамскажу, что это отдает богохульством — попытка сдержать его. С другой стороны,если это не так, то я думаю, что вы виновны в том, что не предупредили обопасности других, скрывая информацию, которая могла бы позволить нам обеспечитьгораздо большую защиту для них, чем вы способны сами это сделать.

Он рассмеялся.

— Мне всего лишь необходимо научиться жить с этой виной —так же, как они — со своей, — сказал он. — После моей попытки овладеть Палачомони получат все, что заслужили.

— Насколько я помню, «не судите — и судимы не будете», —заметил я. — Если, конечно, не хотите впасть в другую разновидность гордыни.

Он перестал улыбаться и принялся внимательно изучать моелицо.

— Есть нечто знакомое в образе ваших рассуждений, в образеваших мыслей, — заметил он. — А раньше мы никогда не были знакомы?

— Сомневаюсь. Я бы вспомнил.

Он покачал головой.

— Путь, избранный вами — тревожить души человеческие слабымзвоночком колокольчика, — продолжал он. — Вы тревожите меня, сэр.

— Это и был мой замысел.

— Вы остановились здесь, в городе?

— Нет.

— Дайте-ка мне номер, по которому я смогу разыскать вас,ладно? Если у меня появятся какие-либо новые идейки насчет этого дела, я позвонювам.

— Я желал бы, чтобы вы высказали мне их теперь — если они увас есть.

— Нет, я немного погожу. Где я смогу найти вас попозже?

Я дал ему название мотеля в Сент-Луисе, где я все ещесчитался постояльцем. Я мог периодически справляться там о его звонках.

— Ладно, — сказал он, двинулся к перегородке у приемной ивстал там.

Я последовал за ним и задержался у двери в коридор.

— И вот еще… — сказал я.

— Да?

— Если он объявится и вы остановите его, вы согласитесьпозвонить и известить меня об этом?

— Хорошо.

— Тогда спасибо — и удачи!

Порывисто я протянул ему руку. Он пожал ее и слабоулыбнулся.

— Спасибо, мистер Донни.

Следующий, следующий, следующий, следующий…

Я не мог расшевелить Дона, а Лейла Закери рассказала мне невсе, что могла. Еще нет реального смысла обращаться к Дону — до тех пор, пока уменя не будет рассказа поподробнее.

Все это я обдумывал, возвращаясь в аэропорт. Предобеденныечасы всегда казались наиболее подходящими для беседы с людьми в любого сортаофициальных качествах, так же, как ночь представляется наиболее подходящей длягрязной работы. Психологически сложно, но, тем не менее, верно. Мне не нравилось,что остаток дня пройдет впустую, в то время как может найтись кто-нибудь еще,заслуживающий, чтобы с ним потолковать прежде, чем я обращусь к Дону. И ярешил, что такой человек есть.

У Мэнни Барнса был брат Фил. Хотел бы я знать, насколько полезнойможет стать наша беседа. Я мог побывать в Нью-Орлеане в достаточно подходящийчас, узнать все, что он захочет рассказать мне, позвонить снова Дону насчетновостей о том, как идут дела, а затем решить, было ли там нечто такое, что ядолжен осмотреть, имея в виду, например, корабль.

Небо надо мною было серым. Я страстно желал преодолеть эторасстояние. И я решился. Ничего лучше на этот момент я придумать не мог.

В аэропорту я быстро взял билет на ближайший рейс.

Когда я спешил на самолет, глаза мои скользнули пополузнакомому лицу человека на эскалаторе. Похоже, рефлекторно мы оба заметилидруг друга, потому что он тоже оглянулся и его бровь дернулась в испуге, авзгляд был испытующим. Затем он исчез. Но я так и не вспомнил его. Полузнакомоелицо стало известным феноменом в перенаселенном сообществе, члены которогопостоянно перемешиваются и перемещаются. Мне иногда кажется, что это все, что,в конце концов, останется от каждого из нас: штрихи обличий, какие-то пустяки,несколько более живучие, чем другие отпечатанные мельканием тел. Парень измаленького городка в большом мегаполисе, Томас Вульф давным-давно почувствовалнечто подобное, прежде чем создать новое слово — «человекотепло». Это мог бытькто-то из тех, с кем я когда-то мимолетно знакомился, или подобный ему — а то икто-то, похожий на подобного — у меня было немало обстоятельств и раньше,похожих на это.

И пока я летел под пасмурным небом из Мемфиса, я тщетноразмышлял над глубокими дискуссиями прошлых лет насчет искусственногоинтеллекта или ИИ, как значилось на табличке, прикрепленной к думающей коробке.Когда речь заходит о компьютерах, споры об ИИ кажутся горячее, чем я считаюнеобходимым, отчасти из-за семантики. Слова «разум», «интеллект» обладают всемиразновидностями избитых ассоциаций нефизического типа. Я полагаю, этовозвращает к факту, что ранние дискуссии и предположения, касающиеся этойпроблемы, придавали такое звучание, как будто возможность для появления разумавсегда присутствовала в ряде механизмов и что правильные действия, верносоставленная программа могут вызвать его — стоит лишь их просто-напростооткрыть. И когда вы смотрите на эту проблему таким же образом, как и многиедругие, у вас начинает нарастать неудобное «дежа вю», — а именно витализм.Философские баталии ХIX столетия были настолько давно, что была забыта идоктрина, которая утверждала, что жизнь вызывается и поддерживается некоей«жизненной первопричиной», совершенно не родственной физическим и химическимсилам, и, благодаря ей, жизнь есть самоподдерживающаяся и саморазвивающаясяустановка — все это разгромил Дарвин со своими последователями, а теперь онаснова рвалась к триумфу после былой победы механистической точки зрения.Витализм снова выполз из щелей, когда с середины прошлого столетия возродилисьподобные споры вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов иуверовал, что помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то,предназначенным только для тех святых вещей, что появились на сцене в первомобразе Творения…